Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Хм, с Петром… А почему она, интересно, мне ниче не поведала?

— Тебе поведаешь, как же… — нашел довод Иван Игнатьевич. — Я-то и отсоветовал ей. Говорю: даже и не заикайся раньше времени! Она ж, говорю — ну ты то есть! — про Бориску только и думает. Изведется до поры: как да что? Удивляться не приходится.

Аня еще раз хмыкнула, но уже не воинственно, а как бы даже изумленно: такой тактики от мужа она не ожидала. Теперь и Солдатиху встретила Аня потеплевшим взглядом: тоже ведь человек не для себя старается, а о ней, матери будущего солдата, беспокоится.

— Садись, Зина, вот сюда, тут удобнее, — услужливо освободила Аня венский стул, а сама пересела на доску между двух тарных ящиков — вроде скамейки получилось.

Солдатиха уселась с именинным видом и, отодвинув от себя тарелку с холодцом, — не далеко отставила, а чуть-чуть, — разложила письма и фотографии.

— Во, какой орел мой Толик!

— И правда… А наград-то сколько! — восхитилась Аня.

— Значки это, — поправил Иван Игнатьевич.

— Что ли, по-твоему, эти значки каждый солдат может надеть? — с тайной надеждой увидеть и сына таким спросила Аня.

— Нет, не каждый. А кто заслужил, заработал.

— A-а! То-то и оно. Все равно как награда.

Солдатиха, вдруг засмеявшись чему-то, ткнула пальцем в фотографию, где ее крестник был снят в рост.

— Вот теперь сапоги-то какие у Толика стали! Блестят, что твои лаковые! А ведь поначалу-то… — она весело покачала головой.

— А что раньше? — встревоженно спросила Аня, все примеряя к своему Бориске.

— Да такие же были и раньше. Им ведь всем одинаковые выдают. Да только он загваздал их в первый же день и сунул под кровать грязные. Думал, как дома, все с рук сойдет. Мамонька родная обиходит. А там — нет! Другие порядки. Утром старшина дал ему нагоняй. Ну, пришлось чистить самому. Куда денешься? А вечером опять забыл, опять грязные на ночь остались. Мучился-мучился с ним старшина, и наряды-то ему давал в наказание, и чего только ни делал, нет-нет да и опять Толик забудет! Как-то раз подвел всю роту утром во время смотра. Ребята с вечера надраили его сапоги до блеска, в рядок с другими поставили, а он и не видел. Утром горнист разбудил их, вскакивают все, строятся, а Толик мечется — свои сапоги найти не может… — Солдатиха, зная все наперед, засмеялась первой. — Они ж блестят и аккуратно стоят, а он их с вечера под кровать швырнул! Где тут спросонья узнаешь? Так и встал в строй в одних носках. Тут уж над ним похохотали… Теперь, пишет, не забывает. Такой чистюля стал, куда там! Вернусь домой, пишет, так волосы-то до плеч отращивать не буду. Противно, дескать, стало смотреть на молодых дураков, которых на танцах от девчонок не отличишь. Они ж там на танцы ходят, когда им увольнение дают.

«Да-а, армия, она в Борискином возрасте ох как нужна! — подумал Иван Игнатьевич, перебирая фотографии и краем уха прислушиваясь к рассказу Солдатихи. — Я бы так даже раньше их призывал. Раз ты бросил школу, не стал учиться — айда, друг любезный, на сборный пункт. Там тебя живо уму-разуму наставят. И учиться станешь, и работать научишься, и военную службу пройдешь. А то шляются здоровые лбы, бьют баклуши, пить в подъездах учатся да хулиганить. Расстройство от них одно».

Но теперь, как бы там ни было, за судьбу Бориски он особенно не волновался. Самое трудное время осталось позади. Отслужит парень свой срок в армии, профессии какой-нибудь научится — и таких-то уж хлопот с ним не будет. Вот с Наташкой надо думать, что и как, — это да. Тоже решила завихриться. Не выходит у нее из головы эта амурская магистраль. Хорошо хоть то, что именно в тех краях и была Кедровка — родная деревенька Ивана Игнатьевича. И поскольку комсомольскую путевку Наташке не давали — и правильно делали: девчонка еще и школу не кончила и никакой профессии не имеет — решили на семейном совете, что для начала она поедет к деревенской родне, а уж там и до БАМа рукой подать. Рядом с Кедровкой трассу тянули, вот, может, Устин и подскажет, как лучше всего прибиться к строителям.

И все-таки жалко было Ивану Игнатьевичу свою меньшуху. Как ни крути, а самая последняя. Уедет Наташка после Бориски — и все, осиротели, считай, они с Аней, будут куковать вдвоем.

Иван Игнатьевич встал, отошел от стола, сел на валявшийся поодаль старый ящик, повернувшись к Ане и Солдатихе спиной, снял очки и, помаргивая, уставился в просвет обступивших палисадник деревьев в ту сторону, куда должна была уехать Наташка. Отсюда не видно, конечно, ни высоких, со снежными шапками, гор Ивановского кряжа, ни темных вековых лесов, среди которых стояла родимая Кедровка, но Ивану Игнатьевичу казалось, что он хорошо представляет ее. Раскинулась она по обеим сторонам быстрой речки, студеной даже в июльскую жару, а огороды и пригоны выходили к подножию крутых лесистых сопок, которые сливались одна с другой в бесконечную гряду. Скоро там зацветет черемуха, бело испятнает все косогоры, и по вечерам, когда спадет жара, к деревне нанесет ядреный терпкий запах, от которого сладкой болью заходится сердце…

«Ах, как полетел бы я сейчас туда, были бы крылья! — крепко зажмурился Иван Игнатьевич, покачиваясь на скрипучем ящике. — На один бы миг слетать, вот прямо сейчас чтобы! Глянул бы только одним глазком — и можно назад. А то ведь пока соберешься, пока вырвешься отсюда да пока доедешь… Как подумаешь об этом — сразу и не до поездки станет. Вот так и живем. Разлетелись кто куда. И каждый небось обнадеживает себя, что это еще и не жизнь вовсе, а пока что вступление. А ведь в том-то и дело, что это и есть жизнь, которой уж осталось не так-то много…»

Он до того замечтался, ушел в себя, что пропустил момент, когда в палисадник, дурашливо затеяв сутолоку в калитке — видно, маскируя этой игривостью свое смущение перед пожилыми людьми, уже сидевшими за столом, — с гамом повалили ребята во главе с Борькой и Наткой. Даже не оглянулся на них Иван Игнатьевич.

— Кончай ночевать, батя, — ломая голос, деланно важным баском, однако дрожащим, сказал Борька. Парень сегодня чувствовал себя как-то непривычно: не каждый же день ради тебя устраивают такое торжество, когда весь дом — да что там дом, вся улица! — глазеет.

Минуту спустя, когда уже все расселись за столом, Борька обнаружил, что отец по-прежнему сутулится на ящике, все так же спиной к застолице.

— Вы его что — обидели? — улыбаясь с легким недоумением, глянул Борька на мать и Солдатиху.

— Никто его не обижал… — ответила мать таким тоном, который сам за себя говорил, что и она тоже держится из последних сил, того и гляди расплачется.

Солдатиха жалостливо сморщилась, заутирала глаза пальцами, как бы тут же прощаясь с новобранцем, и до Борьки дошло, наконец, что это из-за него отец с матерью расстраиваются. Ну матушка — это ладно, это понятно. На то она и мать. Борька давно привык к тому, что мать принимала близко к сердцу все, любую мелочь, которая хоть как-то была неприятна ему, младшему сыну, не говоря уже про те случаи, когда возникала какая-то опасность. Мать есть мать — это Борька усвоил с материнским молоком. Но вот что и отец тоже слезно волнуется из-за него, своего непутевого, как он выражался не раз и не два, сына, — это было в новинку, даже странно как-то. Он же, батя-то, только и знал, что нотации читать да за ремень хвататься. Борька уж до того свыкся с отцовской ворчливостью — по любому поводу и, как иногда казалось, без всякого повода! — что не представлял себе отца ласковым, тем более вот таким растроганно жалостливым.