Юрий Антропов - Ивановский кряж

Сегодня он застал дома одного Бориску и от нечего делать завел с ним с виду серьезный разговор.

— Ну, как дела-то, племяш?

— Та, че дела… — шмыгнул тот носом, переходя из комнаты в кладовку, оборудованную им под мастерскую, с какими-то детальками, проволочками в руках: который уж день маракует над старым радиоприемником. — Ничего идут дела, голова еще цела! — отцовской прибауткой ответил Бориска, усмешливо глянув на Саню.

— Это хорошо-о… А с работой-то как — трудишься, говорят?

— Ага. Тружусь, — с неохотой откликнулся племянник из кладовки, включив электропаяльник.

— А что за работа, Боря? Киповцем [3] Слесарь по контрольно измерительным приборам. , поди, батька устроил?

— Хм, киповцем… Это не так-то просто. Это даже не баранку крутить… Баллоны я пока что таскаю, дядь Сань. Пока что их… Ты что, запамятовал?

На лице Борьки уже нет никакой усмешки, он и сказал-то это машинально, руки его уже ладят какую-то детальку. Лоб у парня взмок, дыхание замерло, все его внимание сосредоточилось на кончике паяльника, где дрожала матово-ртутная капелька расплавленного олова, готовая скатиться куда попало, только не в нужное место, чтобы тут же предательски закаменеть. В конце концов капля успокаивается именно в той части детали, где и нужно было наляпать пайку. И только тут, после облегченного вздоха, до Борьки доходит смысл последней его фразы, сказанной Сане, и он досадливо вспоминает про мокрые валенки. Отец опять будет ворчать: «И где ты вечно находишь воду? На всей территории завода сухо, а где и была вода — так подмерзла давно, а ты вот изо дня в день, ну как та свинья лужу, находишь мокрое место!»

Борька откладывает паяльник и молча идет в прихожую, находит там в углу скинутые наспех полчаса назад тяжеленные валенки. С виду они красивые, как новые-то были, казенной катки, черные, с белыми цифрами на подошве и округлой, выпирающей с добрый кулак, пяткой — и чудные же на пимокатнях колодки! Пока такую пятку разносишь, осадишь до нормы, она либо на тот, либо на другой бок свихнется, как намоченная картонка. А чуть попал таким валенком в мокрое место — сразу набрякнет, что твоя промокашка, и отяжелеет дальше некуда. Хочешь не хочешь — мочи второй, чтобы не прихрамывать на отяжелевший-то. «Как та свинья лужу!» Интересное дело! Он же смотрит вперед, сгибаясь под этим баллоном, чтобы не запнуться за что-нибудь, а уж где мокро, а где нет — разве углядишь? «Сам-то небось, — мысленно укоряет Борька отца, — без чуней валенки не надевает». Он думает об этом так, будто чуни — это невесть что, словно это какая-то привилегия для одного только отца. Борька уже и забыл, как на днях он решительно отнекался, когда отец склеил и ему из старого баллона эти самые чуни. «Да ну еще! — сконфуженно взорвался тогда Борька, сдергивая их с валенок. — Что я, пенсионер, что ли!» И еще нарочно в тот день, чтобы подчеркнуть щеголеватость своей обуви в сравнении хотя бы с отцовской, он подвернул голенища на добрую четверть. Правда, обузившиеся края валенок теперь жали ему икры ног, натирая их до красноты, но форс есть форс, он даром не дается.

Сунув под мышку мокрые, пахнущие железной окалиной валенки, Борька несет их в кухню — поставить к батарее поближе. «Если соскоблить с подошвы то, что поналипло за день, — думает он по дороге, по-прежнему не обращая внимания на гостя, — будет с полстакана разного мелкого железа. Так что железный я парень!»

Саня, усевшийся посреди залы за круглым столом, видит Борьку с казенными валенками в руках, понимает это по-своему и улыбается: пацан, мол, и есть пацан, нашел чем хвастать.

— Значит, ты теперь, племяш, рабочий класс?

— Он самый, дядь Сань, — роняет на ходу Борька.

— А тебе когда в армию-то? — все не унимается с вопросами Саня. — Весной, что ли?

— Весной, — невнятно откликается Борька, уже успев на ощупь выудить из-за линялой, видавшей виды занавески, прикрывающей самодельную настенную полочку с посудой и хлебом на тарелке, здоровенную черную горбушку. Аппетитно жует ее, пережидая, когда уйдет, наконец, незванный гость, а самому уже вспоминается вчерашний фильм — как тот парень, которого никто не любил поначалу-то, ох и играл же на гитаре! Песня такая чудная… Борька жует хлеб с каким-то остервенением, сочувствуя парню, глотает, снова вгрызается в горбушку, а сам уже не ощущает ни вкуса хлеба, ни того, что он вообще ест что-то, и сколько он так сидит — не помнит тоже, не думает об этом, только тот парень с гитарой да песня его и не выходят из головы. Борька представляет, как сам бы сыграл ту мелодию, и что же это он вчера-то, после кино сразу, не попробовал наиграть ее, а теперь вот уже и забылась концовка. «A-а, было поздно…» — вспоминает он. Мать и без того грозилась отнять гитару: много, мол, бренчишь, из-за этой гитары и школу бросил. «И ведь отнимет», — весело ужасается он. Матушка у него такая! Как что найдет на нее.

Он слышит, как хлопает коридорная дверь — видно, ушел этот, что расселся тут и приставал с глупыми вопросами. И Борька тотчас откладывает горбушку и, шлепая огромными ножищами по холодному полу, идет в свою боковушку.

Гитара всегда поначалу кажется ему легкой, какой-то игрушечной. Еще бы, хмыкает Борька про себя, весь день же только то и делаешь, что таскаешь на себе многопудовые кислородные баллоны. Гитара уже склеена вдоль и поперек. Только и радует глаз, что вся в наклейках — до одури похожие одна на другую открыточные девы. Старая гитара… Отец хвалился, что игрывал на ней, когда еще в женихах бегал!

Борька ухмыляется, никак не представляя себе отца женихом, и мягко трогает струны.

О жизни в философском значении этого слова Борька не думает. Тут и думать нечего, считает он, живи и живи, раз ты живой. Говорит, что не понимает, для чего ему так шибко может понадобиться школьная грамота, Фонвизин там или Мичурин. Другое дело — смастерить спутник! Но тут у него своя точка зрения: школа не поможет, твердит он матери в свое оправдание, если у тебя не варит котелок и ты путаешь сопротивление с конденсатором.

Позапрошлой осенью Борька первый и последний раз сходил в вечернюю школу. Высидел только один урок — геометрию. Его поразило, что вела этот урок та же «учителка», что и в дневной, когда он остался на второй год. Взрослые парни и мужики с залысинами смотрели на молоденькую учителку, не скрывая своего мужского интереса к ней и, как видно, мало думая о том, почему две параллельные прямые никогда не пересекутся, сколько бы их ни продолжали.

Отец дома, по старой привычке, схватился было за ремень, но Борька беззлобно крутанул ему руки, вырвал ремень и вышвырнул его в форточку, под осенний проливной дождь. Отец ушел на кухню и просидел там до часу ночи, а мать все шипела на него, чтобы он не травил душу ребенку. Утром насупленный, не погасивший обиду, отец подвязался бельевой веревочкой и повел Борьку в профессионально-техническое училище. По счастью, в плотницкой группе был недобор, и его записали туда безо всякого.