Юрий Антропов - Ивановский кряж

Молча принявший такой поворот в своей судьбе, Борька исправно ходил в училище несколько дней, а потом спросил себя: «И вся эта муть нужна мне?» Какой, дескать, прок от учебы в плотницкой группе? Кормежка бесплатная да форма? Так он и без того сытый и не голый. А косяки, рамы да разное там настилание полов, чему учили в группе, его интересовали столько же, сколько, к примеру, отцово огородничество. Что есть — что нету. Отцу с матерью надо было позарез, чтобы он записался в это самое ПТУ, он и уступил, сходил и записался. Кто виноват, что определили его, как в лотерее разыграли, не куда-нибудь, а именно в плотницкую группу? А у него, может, к этим топорам и долотам душа и вовсе не лежит. И он все более открыто стал заявляться домой средь бела дня, когда в ПТУ наверняка были занятия. Скидывал молча обувь и, минуя всякие разговоры с отцом или матерью, скрывался в своей мастерской. Только шасть туда — и нет его: хоть стучись потом, не стучись — Борька не откроет. Пока не проголодается, идол упрямый. А так как он в своем училище успевал, как правило, отобедать и только потом уже исчезал до следующего дня, то ждать Борьку приходилось до вечера. А какие вечером разговоры с ним на серьезную тему? На телевизор, как всегда, явится полдома, да еще из родни кто-нибудь, тут уж сиди и помалкивай, делай вид, что в семье у тебя все ладно, и слова поперек Борьке не вздумай сказать, спокойнехонько лежащему у себя в боковушке на диване перед крохотным экраном персонального, видите ли, телевизора, который смастерил сам. К тому же редко кто удержится из вечерних этих гостей, чтобы вполголоса, но достаточно громко, так, что слышит сам Борька, не похвалить домоседа-мальчишку, делающего полезные для семьи вещи.

Как уж после таких разговоров подступиться к Борьке с вопросом, почему это он опять удул раньше времени из своего училища, — просто язык не поворачивается ни у отца, ни у матери тем более. А утром, не успеешь моргнуть, уже и нет его. Крикнет мать вдогонку: «Ты почему так относишься к своей учебе?» — а он уже из-за двери ответит: «Разве ты не видишь, что я бегу туда чуть свет?»

И все эта мастерская, вздыхала мать, с разной ерундой в ней. Борька так обставил бывший ее чуланчик — провел туда свет, достал где-то неоновую трубку для освещения, поналадил полочек, на которых разложил вперемежку с журналами «Радио» всевозможные сопротивления, паяльники, обмотки… словом, черт-те что! И все бы ничего, да попасть теперь в каморку без Борискиного на то позволения никому не удавалось, что отцу, что матери, не говоря уже про Наташку, которая в электрических этих фокусах вообще ничего не смыслила. Какой-то моторчик с той стороны двери с въедливым натужным вжиканьем открывал ее по сигналу, который умел подавать только сам Борька, тыча спичкой в одну из крохотных дырочек вверху косяка. Как-то без него, вставая по очереди на табуретку, мать с отцом истыкали эти дырки все подряд, попереломав добрый коробок спичек — пытались найти секрет двери, — но моторчик не ожил ни разу, удерживая дверь изнутри на железном запоре.

Так и проканителились с парнем всю зиму, пока не узнали, что из училища его отчислили. А летом написали мать с отцом старшим своим детям, Вениамину и Марии: так и так, просим вашего совета, что делать с младшим вашим братом, сами уже не приложим ума, перепробовали по-всякому. Те молчали долго, а если и писали о чем, то Борькиной судьбы не касались — боялись, видимо, брать на себя эту обузу.

К осени Ивану Игнатьевичу удалось устроить сына к себе на завод — учеником в слесарный цех. Когда-то и старший, Вениамин, так же начинал. Заметно оживился Борька сразу, даже научился просыпаться вовремя. «Давно бы надо было принавадить парня к рабочему ремеслу, — говорил жене Иван Игнатьевич, — а мы все про школу ему талдычили. Какая ему школа, если у него руки по металлу скучают?»

И все было пошло как надо. Да в первый же месяц кто-то из дворовой ребятни подговорил Борьку сделать заводскими шикарными инструментами пару финок. На спор: сумеет он или нет. А Борька что — заводной же парень: это он да не сумеет?! Выбрал подходящее полотно стали, зажал его в тиски — и давай в открытую, в рабочее время обдирать его напильником то с той, то с другой стороны. Мастер подошел раз, подошел два, поглядел на него да и махнул рукой: пускай ширкает для навыка. А когда уже явственно наметился двусторонний ножик — обомлел, кинулся отнимать: ах ты щенок такой!

Тут Борька и взбеленился, как про щенка-то услышал, и нет чтобы отдать эту злосчастную финку мастеру — и от греха бы подальше, — он возьми и расслабь тиски, да и потяни заготовку за необработанный конец на себя, а обработанный уже был в ладони у мастера.

Вечером того же дня подкатил к их дому на казенной машине какой-то человек. Отец с матерью как раз сидели за столом, ели не ели, пили не пили — все говорили, как нарочно, о Борьке, будто был он у них единственным, а не четвертым в семье. Назвался приехавший председателем месткома Борькиного цеха. Побеседовал на разные отвлекающие темы да и объявляет: сынок ваш сидит пока что в запертом кабинете; если попросит у старого мастера прощения, а вы, как родители, со своей стороны оплатите ему больничный — все дело тогда и замнут, не станут губить парню молодость, а уж коли он будет упрямиться и вообще вины своей не признавать, то не век же держать его в кабинете, придется и милицию вызывать.

Спохватились они — и мать, и отец, — в чем были кинулись на завод: «Боренька, не губи ты себя, попроси прощения, ну чего тебе стоит — язык отвалится, что ли!» Мать в слезы, отец тоже не знает, что и предпринять, а парень упрямо мотает головой: пускай тот сначала за щенка извинится. Ну не идиот ли, что ты с ним будешь делать! У председателя месткома терпение лопнуло. «А ну, — говорит, — забирайте этого ковбоя отсюда, и чтобы духу его в цехе больше не было!»

На том и кончилось Борькино слесарничанье. Сидел дома почти целую зиму, и лишь когда начались в семье разговоры о проводах в армию и связанных с этим затратах, он сам устроился в кислородный цех грузчиком. Сразу и успокоились отец с матерью, надеясь, что их Борька наконец-то прочувствовал свою ответственность перед жизнью.

И вот он дома уже как гость — никто его не трогает, не пристает, и вечерами после работы к нему к боковушку набиваются разные приятели, которых та же мать раньше гнала в три шеи.

Как всегда, Борька берет гитару, и его пальцы делаются удивительно живыми и послушными. Они будто сами собой складываются, на мгновение как бы прилипая один к другому, и по два, и по три, и всевозможными лесенками, и не просто снуют по размежеванному бронзовыми полосками и перламутровыми кружочками грифу, а незримо выписывают на этой нотной графленке струнную мелодию.