Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Медуница, — пояснил Иван. — У нас в Сибири ее целые разливы. Идешь, будто по морю пенному.

Иван теперь и на нее посматривал смелее, взгляда не отводил. Наташка хотела было навести братьев на продолжение разговора: что именно так и надо назвать новорожденного — Иваном, но тут в прогале косогора неожиданно открылся ближний луг, на котором стояли высокие избы.

— Уж не Кедровка ли? — спросила Наташка.

— Она самая, — Мишка остановил машину. — Вот здесь твой отец и родился. Историческое место! — засмеялся он. — А это, направо, дорога на пасеку. К моему отцу. К Пихтовому Сучку, как говорят в деревне. А туда, по Светлому ключу, на пасеку к дядьке Аверьке…

— А вы куда дальше поедете?

— В гэрэпэ. Задами. Чтобы по деревне с памятником не маячить раньше времени. Сбросим тес, завезем на кладбище оградку — и махнем на пасеку к бате!

Наташка улыбнулась.

— Мне в деревню сначала надо. Там отец. У своих теток. Его увезли на молоковозке.

— Во, скрытная-то! И молчала ведь… Ну тогда передавай дядьке Ивану привет. Завтра на девятинах все и встретимся.

Иван достал ей чемодан. Наташка подождала, пока машина, с жутко возвышавшимся в кузове памятником, скрылась за деревьями, и медленно пошла в деревню.

Едва лишь она спустилась к мостику, как, сливаясь с клекотом воды, вместе с ветром наплыл на нее монотонно протяжный звук. «Это лес шумит», — догадалась Наташка. Невнятный гул будто толкнул ее в грудь, и она невольно присела на чемодан, но своей потаенностью этот звук поманил ее за собой, и она встала, как заговоренная, полнясь каким-то тревожно-отрадным предчувствием.

О том, что к нему приехали старший брат Иван с дочерью, Устин Комраков не ведал ни сном, ни духом.

Почти безвыездно жили они с Липой на пасеке, наезжая в деревню только за хлебом. Погода на редкость выдалась неустойчивая, и Устин все никак не мог накрыть омшаник, простоявший в срубе с прошлого лета.

Уж и дался ему этот омшаник…

Возьмись он делать его лет десять назад — справился бы с ним играючи, без постыдных передыхов, от которых только больше уставал, до тяжелой дремотной истомы.

Но в том-то и соль, что десять лет назад ему и в голову не пришло хоть бы раз вглядеться вперед с той трезвой рассудочностью, когда человек загодя прикидывает, сколько и чего еще осталось ему в жизни. Значит, не пора была. Вернее сказать, это ему так хотелось тогда думать, что еще не пора. А эти-то десять лет, выходит, и были тем последним запасом человеческого износа, отпущенным каждому от рождения, без которого и жизнь-то уже не жизнь, а так — одно название.

— Слышь, Липа… — как-то несмело позвал Устин жену, опираясь о венцы сруба спиной и легонько почесывая ее, будто это он так остановился, не от усталости вовсе, а чтобы только о чем-то спросить у нее, а уж заодно почесать и онемевшие крыльца. — Как, по-твоему, старый я или ишо нет?

Он старался не улыбаться, но уже в том, как неестественно строго были сомкнуты его губы, как прищурены были глаза, притушавшие до поры шалый блеск, вечно смущавший Липу, да и просто в том, как в минуту посветлело вдруг его лицо, — она не могла не угадать, что опять затевается какой-то подвох.

Только мельком глянув на него, она тут же согнулась над лопатой, жестким тычком ноги, обутой в разношенный сапог, вогнала ее на полный штык в податливо сочную землю, отвалила от кромки цельный пласт, глянцево лоснящийся на срезе, подхватила его, не дала сползти с лопаты и, почти не разгибаясь, выкинула из ямы к ногам Устина.

Ему не видно было ее лица, на лоб она приспустила линялый платок, чтобы застил глаза от солнца, но зато он заметил, как вспыхнула, словно жаром налилась, мочка выбившегося из-под платка уха — белого, сроду не знавшего загара, и, уже довольный в душе, опять поинтересовался все с той же сдержанной скрытностью:

— Так ты чего молчишь-то? Язык проглотила, что ли?

Липа снова кинула ему — теперь уже прямо на сапоги — увесистый целик земли, который пришелся по самому носку, еще более губастому от налипшей и присохшей глины, и распался с мягким шуршанием.

— Кидай давай. Поди, уж опять перекур? — усмехнулась она, останавливаясь на нем взглядом ровно настолько, чтобы убедиться, что ударила его не больно и он не рассердился.

— А ты дак не умаялась?

— Может, и устала. Так че теперь — давай расстелимся на травке, как отпускники какие-нибудь.

— Да уж неплохо бы небось было.

Устин словно нехотя тронул губы в улыбке, будто ненароком продлевая этот минутный отдых, но уже занявшиеся морщинками подглазья с особенной ясностью высветили и без того провально синие глаза и тем самым выдали его с головой, что так скоро он теперь не уймется. И Липа, одергивая себя в душе, все же не вытерпела — подначила, сделав, однако, вид, что это она осуждает праздных людей:

— Да уж чего и хорошего! Лежать весь день-деньской на брюхе.

— Ну не скажи! Они же и на спину переворачиваются. Было бы им в тягость, так не валялись бы на виду у всех, как пьяные. Эх, елки-палки, нам бы годочков по десять скинуть, — прищурился он, ухмыляясь, — разболоклись бы мы до исподнего и давай шлындать между ульев с дымарями в руках, а в этот бы самый момент да и принесло бы кого-нибудь на пасеку! — Устин коротко хохотнул, искренне жалея, как видно, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, когда он был помоложе. — Отмочили бы номер так отмочили!

Внутренне противясь этому соблазну, Липа все же представила Устина и с ним рядышком себя в том окаянном виде, в котором они бывали разве что в предбаннике по субботним дням. И тут же смутилась — покраснела до корней волос: «Лучше-то не мог придумать, лешак лесной!»

Невольно улыбаясь и тая эту улыбку, она сколько-то еще покидала земли из ямы и, выпрямляясь будто затем только, чтобы очистить от глины лопату, не справилась под взглядом Устина — смешливо хмыкнула и, светясь глазами, одернула его:

— Ты че расходился-то? Ну и балаболка же ты! Только бы языком потренькать.

— Хм, вот те раз! Уже и балаболка… — обиделся он. — То говорит: «Кержак тугоязыкий, слова не дождешься», а то опять не нравится, что я шучу с тобой. Ты почему такая-то?

— Да ты шути, кто тебе не велит-то…

Она бы вовсе не хотела урезонить его так, чтобы он потом отмалчивался целый месяц, и, если уж по правде говорить, ей больше по сердцу было, когда глаза его, не полинявшие и к пятидесяти восьми годам, становились вдруг пронзительно ясными. Однако за годы их жизни она привыкла к нему молчаливо работящему, с незлобивым обычным покрикиванием, без которого в деревне мало кто обходится, да и шутил он все больше на людях, до обидного подзуживая ее, когда, хоть плачь, хоть смейся, все равно не замолчит, а еще пуще станет донимать и все как бы с тайной мстительностью. Поэтому и терялась Липа в такие вот редкие минуты, когда Устин был с нею наедине, и не молчал, и не покрикивал шумливо, а вдруг улыбался светло и вроде как даже заигрывал с нею.