Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Только дошутишься опять до дождя, — сказала она, поднимая к небу лицо, озабоченная прерванным делом, но и затаенно ждущая какого-то продолжения.

— Ну и че такого, что дождь? Пускай льет. Спрятаться нам некуда, что ли? Заберемся в баню. Будто на свиданку. Как в молодости.

— В баню он заберется… — у Липы опять покраснели щеки. — Ведь смоет всю землю-то с омшаника.

Устин улыбнулся шире прежнего, снял с головы мятую шапку с подвязанными кверху ушами, в которой ходил в любую погоду, почесал в затылке и, тоже взглянув на небо, попутно перевел взгляд на верхние венцы сруба, стоявшего уже под стропилами, словно бы заново прикинул, высоко ли ему кидать эту проклятущую землю на подызбенку, чтобы утеплить к зиме потолок.

— Что мы, нанялись с тобой, что ли? — сказал он и сел прямо на свежую кучу у своих ног, накиданную Липой из траншеи, примостил на колене шапку, выложил из карманов на ее залоснившуюся подкладку кисет с махоркой и клочок газеты. — Жили же столько годов и без этого омшаника. А тут и жить-то осталось… с гулькин нос.

— Опять неладно…

Липа знала уже, что теперь Устин не скоро возьмется за лопату. Она выбралась из ямы, на ходу отколупнула прикипевшую к бревну сруба сиренево-розовую лиственничную серу, которую наляпала перед работой, чтобы не мешала дыханию. Щелкая ею на зубах, пошла растапливать летнюю печку.

— Тебя кто неволил-то? Сам же заладил: давай и давай поднимем омшаник. — Она загремела чугунками, без особого выражения выговаривая Устину за его ветреность. Ей давно надоела эта канитель со стройкой, но обычно она отмалчивалась, принимая и такую работу как нечто извечное, на роду написанное, а тут, под веселое настроение мужа, решила напомнить ему, кто нашел себе это заделье. — Ну, думаю, раз человеку приспичило — давай будем поднимать. Хотя, если разобраться, этот омшаник должен был строить колхоз.

— Ага. Построит он. Ждать придется до морковкина заговенья.

— Дак если не потребуешь…

— Хэх, потребуешь! Ну вот че ты мелешь? — удивился Устин. — Прям, гляди-ка, все бросят там, всю свою конторскую отчетность, и приедут нам омшаник строить. За двести верст машину с лесом погонят, как же. У них там, в конторе-то, лишних людей девать некуда, что ли?

Он имел в виду пчеловодческий объединенный колхоз в дальней степной Бобровке, в которую каждый год ездил сдавать мед. Один бог только знает, говорил он Липе, кто придумал такое укрупнение. Раньше пасека принадлежала местному животноводческому колхозу, но потом все пасеки в округе подчинили какой-то Бобровке. За все эти годы Устин не видал там ни одного улья и, как лесной человек, давался диву, где бы это в степи, голо обомкнувшей со всех сторон Бобровку, могли расположиться пасеки, да не просто две или три, а в таком изрядном количестве, чтобы сразу стало ясно, что это и впрямь пчеловодческий колхоз. К тому же совсем рядом, в нескольких километрах, находился областной город с дымными трубами, и пчелы могли брать тут взяток разве что на прилавках магазинов. Так что со временем у него невольно сложилось впечатление, будто все конторское начальство, кончая бухгалтерией, — это и есть головной пчеловодческий колхоз.

— Дак ведь раньше-то, — не сдавалась Липа, — такого сроду не было. Улья делай — сам. Дом себе строй — сам. А корм для казенной лошади? Мало того, что и сено самому приходится ставить, так еще ходи и выглядывай, когда и где колхоз соизволит отвести тебе пожню. Опять же только под проценты. Стог себе — стог колхозу. А теперь вот еще и омшаник…

«Так-то оно так, — молча согласился с нею Устин, — хотя насчет сена могла бы и не прибедняться». Когда это они, интересно, отдали колхозу хотя бы один стожок? Что-то не припомнит он такого случая. Других, посмотришь, и впрямь прижимают — свези государству, что положено, раз условие такое было. «Того же Аверьку взять, — вспомнил он о своем куме, — вечно мараковал, бывало, сколько стогов ему нужно ставить, чтобы и совхозу-то отдать и чтобы своей скотине хватило на зиму. А нас бог милует, чего зря трепать языком».

Правда, здесь им просто подфартило, иначе не скажешь. Пасека стоит почти у самой трассы, которую леспромхоз ведет к новым делянкам, и дорога тут всю зиму накатана до глянца, машины из города снуют по ней день и ночь, — вот колхозное начальство и уговорило Устина присмотреть за их сенцом в окрестных ложках, а то как бы оно не уплыло. А чего же не присмотреть, если колхоз согласен скостить за это проценты? Собственно говоря, совсем перестали брать с него сено, разумно рассудив, что несколько десятков скирд и стогов дороже, чем те три стожочка из травы осоки, которые дал бы им Устин по процентам.

Так что с сеном у них большая забота отпала. Да и про все остальное Липа могла бы тоже не говорить. В хорошие годы, когда медосбор высокий, платит им контора большие деньги — до полутора тысяч на двоих получают в год. И тут вроде бы грешно роптать, если и приходится иной раз постолярничать да поплотничать. Было бы из чего сделать — вот ведь что самое-то главное. А то живут в лесу — а дерева нет.

Вернее, дерева полным-полно, да ведь не каждую лесину спилишь. Это лишь Аверька брал где хотел, на какую глаз не положит. Уж и повоевал он со своим Иваном. Вот кто в комраковскую-то породу удался — племянник Ваньша, любимый крестник. А сам Аверьян, видно, по материной линии унаследовал свои повадки и характер. И ведь надо же так: оба, что отец, что сын, любили лес до беспамятства, только один переводил его на столярные поделки, а другой — берег пуще глаза.

А впрочем, как говорит брат Иван, удивляться тут не приходится. Среди ближней родни Комраковых тоже полный разлад в этом смысле. Из трех родных братьев лишь он, Устин, остался в деревне и ни на какой город не променял бы ее ни за что на свете. А Иван с Наумом всю свою жизнь по городам мотались, нашли для себя такую работу, о которой деревенские и понятия не имели: старший брат металлургом стал, в последнем письме про какие-то шлаки писал, что шибко за них переживает; а младший на старости лет связался с далеким курортным морем, температуру мерит и песчаный берег караулит… Вот как судьба распорядилась человеческой жизнью. Сам ли человек выбрал себе такую судьбу. Их отцы, деды и прадеды хлеб сеяли, скот пасли, пчел держали, а они вон что удумали делать.

Что же тут хаять молодых, того же Мишку, — этому, с нынешней ветреностью в голове, и вовсе не заказана дорога в иную жизнь. Лучше она или хуже — а уехал из родного дома, и все тут. Спасибо, что хоть неподалеку устроился, — все-таки сын, болит по нему сердце, и нет-нет да наведается к старику отцу.

Эти размышления растравили Устину душу, сразу тревожно ему стало. Умом он понимал, что дело тут не в ближней родне, про которую вспомнил ненароком, — и старший брат с детьми, и Наум со своей Таисией, и Мишка с Лидией и внучатами, слава богу, живы-здоровы пока что, где бы кто и как ни жил. За крестника Ваньшу тоже беспокоиться нечего, хотя у него врагов по лесному делу хоть отбавляй, парень умеет постоять за себя и свой лес. А вот Аверьяна не стало на белом свете — это уже беда непоправимая…