Юрий Антропов - Ивановский кряж

Следивший за ней Устин снисходительно усмехнулся — ни бога, ни черта он сроду не признавал, как и кум его Аверьян, а только допускал веру в предчувствия, снисходившие в какой-то момент на всю земную жизнь. Может быть, именно поэтому, не помня к утру своих снов, он не стыдился пересказывать чужие, в которых непостижимым для него образом предугадывалась судьба человека, а то и какое-то событие.

— А сон, значит, такой ему привиделся, — жестко уточнил Устин, намекая жене, что разговаривать с нею он может лишь об этих неразгаданных явлениях людской природы, но не о какой-то нечистой или прочей силе. — Спится ему, значит, будто он вышел во двор — ну Аверька то есть, — а утро еще едва-едва занялось, петухи будто только что пропели — розоватенькая такая дымка стоит над сопками. И вдруг, говорит, откуда ни возьмись — моя матушка! Только вся в черном, а не в белом почему-то, в каком клали-то ее. И маячит, мол, пальцем: иди-ка, иди-ка за мной… А сама повернулась и пошла обратно, по огороду, только это уже и не огород вовсе, а черный лес будто — одни сплошные головешки да пеньки и стоят. Пошла, пошла так… а я, говорит, за ней. Чую, мол, что не надо бы идти-то, не к добру все это, а не могу! Ноги как не свои сделались — сами собой переставляются…

— Так она уж коли позвала… — перебила Липа и со вздохом качнула головой: дескать, тогда уж мы не подвластны сами себе, не мы тут собой распоряжаемся.

Устин понял, что она хотела сказать, но одергивать не стал, потому что отчитывал ее за это уже много раз и все без толку.

— Ты лучше разгадай, к чему эти деревья черные, — сказал он. — Ведь Аверька и не лежал в постели ни одного дня, если бы так рассудить, что это к хворости.

— Это к другому совсем, — быстро возразила Липа, донельзя удивленная, что он спрашивает ее о снах, потому что уж кто-кто, а Устин-то знал, что вещунья она была никудышная, не раз осмеянная им же самим принародно. — Это ему твои слезки отлились, — заявила она, про себя еще больше удивляясь такой своей догадке.

Устин даже растерялся.

— Ты чего плетешь?! — рассердился он. — Какие еще слезки? И вообще, при чем здесь я?

— Так ведь лес же…

— Ну и что?

— А мало вы погрызлись из-за него? Он же не какой-нибудь сушняк рубил, а самые наилучшие лесины выбирал, изводил для разных своих поделок, — вдруг напустилась она на покойного своего кума, будто тот вырубал ее собственный участок, посаженный когда-то ею. А ведь раньше вообще слушать не хотела ни о каком лесе. — Вечно, бывало, когда ты еще служил объездчиком, люди тыкали нам в глаза: куму так можно, мол! — Липа поднялась с земли, упирая руки в бока и с какой-то мстительностью встряхивая рыжими лохмами, выбившимися из-под платка, и вызывающе блестя на солнце потным конопатым лицом, на котором красноватый облупленный нос казался еще больше. — Хотя ты и штрафовал его люто, как никого другого, а людям все казалось, что раз кум — то и прощаешь. А все это на ком сказывалось-то? Да на тебе же самом, на ком еще-то! Уж и поматерился же ты тогда, поизводил себя с этим кумом, не дай бог!

Устин не нашелся что и сказать жене на это. Он долго смотрел ей в спину, как она снова взялась за чугунок, как ходуном заходили у нее лопатки под вылинявшим изредившимся платьишком.

«Вот ведь баба! — давался он диву. — Громче всех выла на кладбище по своему куму, а тут на тебе… высказалась!»

Недовольный женой, Устин поднялся, подошел к углу омшаника и долго с неодобрением смотрел на ошкуренную веточку пихты, прибитую к верхним венцам. Усики веточки держались сегодня как-то вяло — и не висели, как в ненастье, и не топорщились, как в вёдро.

— Выкинуть твой барометр… — буркнула Липа, уязвленная тем, что он не поддержал разговор, вроде как не согласился теперь с нею. — Пихтовый Сучок такой…

«А это уже она меня обозвала!» — втихомолку усмехнулся Устин и как ни в чем не бывало сказал:

— Нос чего-то чешется. Гость, однако, будет.

— Какой тебе еще гость? Хороший нос за три дня кулак чует. Или выпивку. Завтра на поминках наберетесь опять, мужичье охальное!

— Нет, к гостю! — оживляясь, возразил он. — Я же знаю. Племянница должна приехать, Наташка. Иван же писал. Может, как раз седни и будет. Чудно вообще-то, — помолчав, добавил он. — Никто из старших детей Ивана, ни Мария, ни Вениамин, сроду сюда не приезжали, а эта — ишь ты…

— Так она же не к нам, а на БАМ.

— Это еще неизвестно. Иван просил в письме, чтобы мы ей тут отсоветовали. Задержали.

— Удержишь их нынче…

Устин вздохнул.

— Пойду скотину подгоню. А то разбрелась, поди.

И быстро глянул на жену. Прежде чем она отвернулась и снова взялась за чугунок, он успел уловить в ее взгляде насмешливое выражение: иди-иди, побеседуй маленько со своим кедром, давно не наведывался…

Выдернув из рассохшегося паза избушки березовое кнутовище бича, плетенного в несколько коленцев с медными кольцами — память о покойном Аверьке, Устин пошел за черемушник. Длинный, утончавшийся к концу, где было завершающее звено из конского волоса, бич волочился за ним с быстрым шуршанием. Будто змея ползла по траве и никак не могла его догнать.

Уже на косогоре, когда до кедра осталось рукой подать, Устин снова оказался на виду и, хорошо зная про себя, что теперь он как на ладони, лукаво решил убедиться, смотрит ли жена ему вслед. Он замедлил шаги и в настоялой тишине уловил неясный, шепеляво вжикающий звук, — Липа машинально шоркала тряпкой с песочком по закоростевшему боку чугунка, но шорканье это было вялое, вслепую, когда человек не видит, что делает.

«Ах ты, кикимора… наблюдаешь! — усмехнулся Устин. — Сиди теперь, вызыривай на меня из-под платочка. А я под кедриной устроюсь, спиной к пасеке, за комлем, будто меня и нету вовсе. И буду сидеть, сколько захочу! Чтобы тебе неповадно было…»

Он не стал уточнять, против чего именно, по поводу какого поступка жены хотелось бы ему выразить свой протест. И без того ясно было. Уж кто-кто, а Липа-то знала, что больше всего Устин не любил в людях эту манеру — вроде как ненароком, походя очернить память человека, которого уже нет на белом свете. Ну, не брал их мир с Аверькой. Иной раз и до потасовки доходило, и немало, конечно, попортил он себе здоровья из-за такого кума, так ведь на то она и дана, жизнь-то, чтобы с одним ладить, а с другим — воевать. Хоть кого возьми. Вон брат Иван пишет, что из-за шлаков раздружился с давним своим соседом, перестал в карты с ним играть; у его дочки Марии тоже неприятности по работе; а Венька с женой Зинаидой плохо живет.

«У всех из века так идет, не одно — так другое, потому что человек превзошел самого себя», — думал Устин.

В знак душевного несогласия с женой он рывком подтянул бич, молодцевато взмахнул им — широко, до прогиба в пояснице, — и с оттяжкой, с рассыпчато звонким щелчком, раскатившимся в мелком осиннике у скального гребня косогора, полоснул по высоким головкам желтого молочая.