Юрий Антропов - Ивановский кряж

Устин еще больше ссутулился, сник. Наблюдавшая за ним Липа перестала звякать посудой, и он, притаивая вздох, поспешно выпрямился, выгнул, будто от усталости, поясницу и плотно, до боли в затылке, прижался спиной к срубу. Сквозь рубашку он ощущал шероховатость бревен и сухой ломкий мох в пазах, ему хотелось согреть вспотевшие и теперь остывшие лопатки, но сруб оставался в ненастье неприютно холодным, а успокоительное, как обычно, тепло от курева не расходилось по всему телу — его словно сгонял холод земли, на которой сидел Устин.

«Как могила получилась, — покосился он на выкопанную траншею. — Вот же дураки стоеросовые, загубили дернину! — ругнул он себя и жену, хотя Липа-то была здесь ни при чем, потому что дернину снимал он сам, кидая ее сразу, пока было невысоко, на подызбенку, а уж Липу позвал потом, когда заглубился на добрых полметра. — Надо бы снести по частям весь покровный слой к ручью, положить в рядок на илистую отмель — и ничегошеньки бы с корешками не сделалось, пока я тут чухаюсь с подызбенкой. А потом бы засыпал яму гравием и наладил бы сверху живой дерн — как тут и был бы! Придется просить шоферов с трассы, кузова три-четыре гравия, однако, надо будет, меньше тут делать нечего — траншея-то еще раздастся, еще кидать да кидать наверх-то. Был бы кум Аверька живой да как нагрянул бы на своем мотоцикле — насмешек не обобрался бы. Мол, удобную домовину себе выкопал, гипертоник, прямо под боком… Сплоховал, конечно. Из-за этого проклятого ненастья поторопился. Все льет и льет. И дня не постоит вёдро. А то бы, конечно, тех же шоферов уговорить — привезли бы с трассы отвальной земли. Подальше везти-то пришлось бы, чем гравий, — нитку теперь ведут аж за Черный Убой, — да зато бы дерн остался нетронутым. Да, остался бы. О-хо-хо…» — вздохнул Устин и закрыл глаза ладонью.

Уже понимая умом, что эти путаные мысли одолели его неспроста — растревожилась душа ожившей в сознании бедой, про которую он забыл за работой, — Устин устыдился вдруг своей слабости и долго сидел, ни о чем не думая, а только пробуя представить живым своего кума Аверьку, к нелепой смерти которого еще не успел привыкнуть.

— Это мы вот с землей запурхались, будь она неладна, — прерывая тягостное молчание, как бы продолжил он разговор с женой. — Вековечно же сырая, тяжеленная. И кидать вон куда надо. Кажилишься, кажилишься — аж глаза на лоб лезут. А так-то, если не эта подызбенка, чего бы и не строить? Взял готовое бревнышко, подпихнул его наверх, сам залез потихонечку, уложил его там как следует — и опять спустился, за новым венцом. Делов-то бы тут!

Однако Липа будто и не слышала, думая о чем-то своем, и тогда Устин, отняв ладонь от лица, сипло кашлянул и сказал без всякого перехода:

— Девятины завтра. Девять дней уже прошло! — Он покачал головой, дивясь тому, как быстро летит время.

— Девятины, ага, — готовно отозвалась Липа. — Я как раз подумала…

Она перестала драить песком закопченный чугунок, как сидела у ручья на корточках, так и замерла, и мутная струйка стекала из-под тряпки ей на сапог.

— Жил человек — и нету. Все! Будто и не было вовсе. А ведь вроде как вчера еще я видел его, прямо перед глазами стоит живой. И ведь совпало же так, ты вот чему подивись — я же утром в тот самый день и нагрянул к нему на пасеку, как раз за скобами для омшаника и приехал. Привязал это я Чалку-то и вхожу в предбанник, где у него мастерская была, а со свету-то никак не могу различить в темени, кто у верстака-то. Вроде как не Аверька. И стою, как истукан, приглядываюсь. А он мне и говорит со смешочком: «Ты чего, кум, на пороге застрял? Ругаться, что ли, приехал?» «Вот те на, — говорю, — а я думал, что не ты». «Ага, — смеется, — не я, а дух мой в чужом обличье». А я еще возьми да брякни: «Одно из двух, значит, куманек: либо разбогатеешь, либо дубаря дашь». Ведь дернула же нелегкая за язык! — укорил теперь себя Устин. — Че к чему сказанул?

— Да уж лучше-то не мог придумать, — подхватила Липа, совсем опуская чугунок в ручей, на мелкое место. — Ты вечно так: сначала ляпнешь, а потом соображать возьмешься.

— Дак вот, — согласился он с редкой сговорчивостью, покаянно помигивая красноватыми веками. — Видно, потому так все и вышло, что этого уж не миновать было. Предчувствие, значит, уже напало, хотя и не ощущалось пока сердцем-то.

Вытерев о бока руки, Липа села на бережок, касаясь носками сапог воды, и, подперев ладонью щеку, уставилась куда-то сквозь прогалину в черемуховых кустах, вроде бы увидела там, по ручью, что-то такое, к чему привыкла уже давно, а потому и глядела как на что-то понятное и ясное — с ровным вниманием, которому не мешала серная жвачка на зубах, работавших в такт монотонному покачиванию. Она уже знала наперед, о чем скажет сейчас Устин, и терпеливо ждала, как бы подчеркивая этим своим молчанием вящую значимость не промолвленных пока слов, которые исходили от кого-то свыше, а не от самого Устина и равно касались всех.

— Только Аверьян-то, поди, в ту минуту поболе моего предчувствовал, — Устин вытряхнул из шапки крошки табака и косо напялил ее на голову. — Ему-то уж и сердце сказало. Это как пить дать. Душа уже знала точно. Пробил его час — и душа не только предчувствовала, а все наперед представляла, что никакого откупа больше не будет, а самый конец это и есть. Вот ведь через что пройти-то суждено каждому: еще человек живой и даже крепкий, а уже понимает, что все, крышка!

В этом месте, пережитом уж много раз, Липа втянула в плечи голову, затаилась и невольно перестала щелкать серой, стараясь пореже глотать скопившуюся слюну, проходившую сквозь горло с каким-то икотным звуком, слышимым, казалось, далеко вокруг.

— Нет, говорит, куманек, — продолжал Устин, — дело тут не в богатстве, мое богатство короткое, как жизнь у метляка: появились деньги — спустил подчистую. А вот что на тот свет скоро отправлюсь, вслед за моей матерью — это уж, говорит, помяни потом мои слова. — Устин в глубоком недоумении пожал плечами, как бы показывая сейчас, как он тогда отнесся к этим странным словам кума. — Я говорю: да ты че городишь, кум?! Какая такая может быть смерть в твои-то пятьдесят семь лет — опомнись! А он задумался вдруг, уже вроде и не видит меня, и ти-ихо так отвечает, будто кому-то третьему, невидимому: она бы, мол, звать меня с собой не стала, моя покойная матка, если бы не пора было. — Устин хмыкнул с горьким удивлением. — А сам стоит передо мной, как вот эта кедрина, — кивнул он Липе на высокую вековую лесину за черемушником, будто она не видела ее прежде. — Заматеревший, крепкий да ладный, такого и не подумай свалить. «Блазнится тебе, что ли?» — спрашиваю. «Нет, — говорит, — просто сон такой видел».

— Вот-вот, оно самое и есть, — шевельнулась Липа, вытягивая шею и вглядываясь теперь в ту самую точку, куда она все время смотрела, с какой-то болезненной истовостью, будто что-то уходило от ее глаз, притягивая к себе и пугая вместе с тем неземным страхом.