Юрий Антропов - Ивановский кряж

Слово за слово — переругались кумовья дальше некуда. Наезжая время от времени на пасеку на своем мотоцикле, Аверьян, захмелев, начинал куражиться, дразня Устина Пихтовым Сучком — за маленький рост и кривоватые ноги.

— Умирать буду, — хлопал он себя по широкой груди, — всем сучочкам прощу, а пихтовому — ни в жисть! В самый неподходящий момент возьмет да и выкрошится, сделает на гладком оструганном месте дыру.

— Это же еловый такой супротивный, — с улыбкой вставлял Устин, но Аверька стоял на своем: пихтовый, и все тут!

— Вот и ты такой же супротивный — жалеешь дерево, будто оно живое.

— А оно живое и есть.

— Ну раз этот твой кедр живой, как ты говоришь, я на самую макушку ему побрызгаю!

И однажды ударили они по рукам. Долго терпел Устин эти выходки кума, да соблазненный коленчатым бичом с кисточками, который тот возил с собой как подманку, поставил-таки условие:

— Если сварганишь все, как задумал, — дерево твое, раз само допустит такой позор. А если промахнешься, не дотянешь хотя бы на вершок, то оставляешь бич у меня!

Крепко верил Устин в этот высоченный кедр, который, судя по всему, был ровесником тем его предкам-староверам, которые бежали сюда из равнинной России. Уж такая свечка тянулась к небу — голову поднимешь, чтобы на вершинку глянуть, и шапка с головы падает! И ничего не вышло у Аверьки с окаянной его задумкой: хрустнул под ним верховой сук, и, если бы нижние могучие ветви не задержали его, не спружинили, на том бы и кончился их спор. Отделался кум легко — сломал себе обе ноги, да одна-то срослась хорошо, как тут и была, а вторая долго болела, лежал Аверька и в районной больнице, и в областной, и в конце концов обзавелся он костыльком — срост оказался неудачный, нога заметно окоротилась.

Вот тогда-то он и поклялся: сведу проклятую лесину на нет!

Караулил Устин свой кедр и днем и ночью. То сивер, бывало, заполыхает ни с того ни с сего, и не угляди он вовремя — огонь слизал бы черемушник одним махом, а там рукой подать и до смоляного елового колка, рядом с которым стоял кедр. А то сам Аверьян, до беспамятства пьяный, успел чиркнуть по заматеревшему стволу пилой «Дружба», пока Устин добежал на заполошный рев моторчика и вывел пилу из строя, смаху саданув по ней топором. Шла война из-за кедра у них не шуточная, хотя каждую субботу Аверьян приезжал как ни в чем не бывало на пасеку с самыми мирными намерениями — попариться в баньке кума.

В одну из суббот он и привез, нацепив на руль мотоцикла, наборную уздечку такой красоты, что Устину стало не до бани, — он весь вечер просидел на корточках, лаская взглядом чеканную поделку кума. С душой и любовью смастерил ее Аверьян, не то что в шорной артели. Это уж кум умел! Диву давался Устин, где и когда выучился Аверька такой премудрости. Совсем уж позабытое теперь ремесло — ладить из кожи и железных пластинок обиходную оснастку для коня, будь то седло или уздечка, не говоря уже о биче. Пойди найди, кто теперь заберет козью ножку в тонкий сыромятный ремешок? А многие ли умеют передать текучую змеиную чешуйчатость в многорядном коленце бича? И вот ведь пройдоха: где только и доставал он сыромятные ремни и медную фольгу!

А Устин, в том-то и дело, давно мечтал о хорошей уздечке для своей Чалки. Иноходная кобылка попала к нему случайно, как божий дар. Выменял ее Устин уже двухлеткой, гнали из горного совхоза косяк молодняка на какой-то дальний конезавод, и на маральей тропе Токсуйских гор иные лошадки посбивали копыта до глубоких болячек; вот одну из таких, уже сильно хромавших и с решенной судьбой — их должны были отсеять на ближайшей же бойне, — Устин и выбарышничал у табунщика за новую двустволку, полученную в премию. Хромированные стволы достались тогда Устину за медведей, одолевших колхозное стадо, но в последние годы, хотя теперь они зорили уже и пасеки, на них вышел крепкий запрет, а коней, напротив, позволили держать в хозяйстве наравне с другим скотом. И вот повезло на старости лет: сроду не имел Устин своей лошади, а тут вдруг досталась сразу такая, что не мог и решить поначалу, можно ли пускать ее в работу наравне с местными, мосласто мохноногими.

Иноходица была буровато-серой масти, с темными по крупу горошинами и стригущими диковатыми глазами. Выгулялась на вольной траве в какой-то месяц, и Аверьян, по субботам наведываясь на пасеку, все чаще бросал на Чалку притуманенный взгляд, как бы начиная уже догадываться, чем он может пронять своего кума. А вскоре, когда наборная уздечка с кистями была готова и, поблескивая на солнце медным своим золотом, предстала перед очарованным, онемевшим на миг Устином, и был пущен в ход последний козырь Аверьки.

— Твоя брезентовая узда идет иноходице не больше, чем корове коромысло, — больно ужалил он, и Устин заметался по пасеке.

— Кум, — прижимал он ладонь к своему сердцу, как бы утихомиривая его, — сжалься, отдай мне свою уздечку! Я понимаю, что не за так. У меня полста рублей есть, вон лежат на полке — возьми! Ну хочешь еще и пару ульев впридачу, у меня как раз пара своих, не колхозных, и есть. Приблудные рои на жердину сели. А, кум?

Аверька капризно дернул щекой.

— Зачем мне твои ульи? Я же мед не люблю, как и ты. У меня от него с детства золотуха была.

— Тогда петель даю! — задохнулся Устин от этих своих слов, не видя, как негодующе покраснело лицо Липы.

Но Аверьян, не моргнув и глазом, отвел и эту мену.

— Кедрину мне давай, — деланно зевнул он и потянулся до хруста в суставах, глянув исподлобья на маячившую за черемушником лесину.

Устин сел на землю, сдернул с головы шапку и, сморщившись, беззвучно заплакал.

— Не дам губить дерево, — шмыгнул он под конец носом и тяжело поднялся, ушел на косогор, больше не сказав Аверьке в тот вечер ни слова.

Позже, в деревне, тот будто бы хвалился, что все равно переживет Устина — мол, у кума же барахлит сердце, не долго ему и осталось, того и гляди вытянет ноги под своим кедром. И тогда уж заветную уздечку он положит ему на могилку как последний подарок, а кедр повалит в тот же самый день, потому как лесхозовский билет давно оплачен.

«Черта лысого ему, а не кедрину! — кипятился Устин. Поглядим еще, чье сердце дольше выдюжит. Хоть на один день, да переживу его!»

И вот в сельпо, когда Аверька ни с того ни с сего протянул Устину уздечку, эта история-то и припомнилась сразу каждому, кто торчал в тот момент у прилавка. А неожиданный ее поворот вызвал в людях желание подзудить человека и выставить его на смех: иным людям больше по нраву чья-то будоражливая дурь, чем младенческая доброта, от которой одно только смущение.

— Это какая муха тебя укусила, Аверьян? Знать, кума твоя Липка приворотного зелья в медовуху добавила — совсем блажной стал…