Юрий Антропов - Ивановский кряж

В ту же секунду он ощутил, как давануло слева, в груди, а у виска, придавленная шапкой, туго забилась венка. И разом, вместе с шумом в голове, прихлынула к глазам темень — но только на одно мгновение, и тут же вроде бы все прошло. Однако Устин уже знал, что за этим спадом, которого он и боялся-то, привяжется долгая тупая боль в левом боку, на сердце; эту боль он почувствовал еще сегодня утром, когда начал накидывать землю на омшаник, но в работе старался о ней не думать. А вот стоило только расслабиться…

Впервые эта боль пришла к нему лет пять назад — тогда еще слабая, невнятная, хотя уже и ощутимая. Он все время скрывал ее от Липы, боясь тех редких насмешек жены, когда он сам давал ей такую возможность — словно во искупление какой-то своей постоянной вины перед нею, хотя он никогда бы не смог сказать ни себе, ни кому-то другому, что это была за вина. А может, Липе и не пришло бы в голову смеяться над ним по этому поводу. Скорее всего, так бы оно и было, — скрывая за насмешливостью свою тревогу, Липа стала бы посылать его к докторам, хотя знала бы про себя, что ни к каким докторам он не поедет, пока держится на ногах.

Но нет, ничего он ей не сказал ни разу. Об этом его постоянном теперь недомогании знал лишь один человек — Аверьян.

В прошлом году, когда Устин помогал своему куму ставить сено, он в какой-то момент, словно подхлестываемый заходившей тучей, до того разошелся, что поддел на деревянные вилы без малого всю копну: удачно всадил в шелковисто шуршащие пласты осокоря длинные, отполированные работой березовые зубья, с хрустом надавил держак через колено и себе на удивление легко воткнул черенком в землю. Оторванный от земли навильник сена поставить на попа проще простого, главное-то было — приподнять копешку и воткнуть черенок под подошву сапога. Но как раз тут-то, когда он уже стоял под навильником, скрывавшим его всего тихо струившимися прядями осоки, и Аверька, вершивший стог, удивленно ахнув, приготовился было встретить этот здоровенный пласт сена — подцепить его граблями и не дать сползти вниз, тут-то и осекся Устин: будто сомкнулись в гармошку ребра на левой половине груди, и в тесной этой спирали от остро вспыхнувшей боли зашлось сердце. Колючие срезы осоки все так же щетинисто впивались ему в шею и лопатки сквозь мокрую от пота рубашку, а в ноздри бил терпкий ядреный запах сомлевшего в валках и высохшего до ломкости сена, но Устин уже не чувствовал ничего этого. Он медленно оседал, машинально цепляясь за гладкий черенок, и вилы с сеном, уже не поддерживаемые руками, какое-то мгновение стояли будто сами по себе, и когда заждавшийся наверху Аверька, еще не видя скрючившегося на земле Устина, ругнул его за канительность, тяжелый навильник повалился в сторону.

— Ты чего это, а? — опешил Аверька и с минуту стоял неподвижно, а потом, испугавшись, бросил грабли и сполз по скользкому боку стожка, неловко упал и, едва лишь поднявшись на колени, толкнул Устина в плечо, увидел известковую его бледность и сразу спросил: — Сердце, что ли?

Позже, когда Устин пришел в себя, Аверька прислонился спиной к стогу, достал папиросу и, беспечно уже затягиваясь дымком, долго глядел сквозь прищур на кума, словно прикидывая про себя, сказать или нет. Сплевывая на окурок и сочно растирая его пальцем на передке сапога, все же сказал:

— Вот оно, значит, какое дело, кум. Не жилец ты, однако, как я погляжу…

«Жилец не жилец, — невесело усмехнулся теперь Устин при этом воспоминании, выглядывая из-за кедра на пасеку, где сновала у печки Липа, — а живой вот пока что, пережил тебя, куманек, на целых девять дней и умирать пока что не собираюсь».

Сдал он за эти последние годы крепко, что и говорить, и хоть совсем отмахнулся от всякой выпивки, удивляя донельзя жену, проклятое сердце давало о себе знать теперь неотступно. Иной раз в избушке, без Липы, перебирая на подоконнике пахнущие порохом пустые гильзы, пыжи и тусклые свинцовые пули, лежавшие тут без надобности, он вдруг натыкался взглядом на обломок старого зеркала, косился на дверь и конфузливо минуту-другую разглядывал себя в желтовато порепанном, засиженном мухами осколке, — чего сроду с ним не бывало, если не считать те моменты, когда брился, соскребая щетину, и, в сущности, как следует себя и не видел.

Маленький, но крепкий когда-то в кости, резкой отесанностью лица и чернявой чубатостью удался он в своего деда Ераса, который дожил до ста лет и любил Устина больше всех внуков за эту похожесть на него самого — молодого. Сквозь неземную какую-то поволоку в синих глазах приглядываясь иной раз к Устину, он глухо говорил — как бы из-под земли:

— Вылитый мой тятенька, а я, сказывали, весь в него уродился… — непрямо устанавливал он эту отрадную для него похожесть. — Только, однако, ты поукладистее нас получился, матерьяла не хватило — посуше да пожиже. А такой же востроносый и твердобородый, и глаза нашенские.

В молодости, когда Устин еще ухаживал за Липой, молчаливой девахой с конопатым лицом и зеленоватыми глазами, он любил, бывало, пофорсить: лаковый козырек праздничного картуза сливался по цвету с волнистым чубом на лбу.

— Притушим маленько, — смеялся он, — лисью твою породу. А то разгораешься по весне, не знаешь прямо, куда и деваться от этого огня.

А когда поредели в последние два года его волосы и будто закуржавились белой изморозью, Липа, потешая Аверьку, стала подзуживать теперь над ним:

— Вот тебе и лисья порода… Сам белесый сделался, как русак в чернотроп!

Устин, бывало, дулся на них за эти насмешки, но теперь он дорого бы дал за то, чтобы снова увидеть своего кума, услышать его раскатистый, на весь лес, голос. Если бы знать тогда, в тот последний раз, посидел бы с ним сколько-то, успокоил бы как мог, а то посмеялся над его суеверием, которым Аверька никогда не отличался, взял скобы для омшаника и уехал, толком не простившись.

Да ладно, если бы уехал. А то завернул, как на грех, в сельпо — купил впрок несколько буханок хлеба, Липа наказывала, и тут-то Аверька догнал его. Примчался в деревню на мотоцикле.

— Возьми, кум! — принародно он протягивал Устину заветную, редкой работы, наборную уздечку. — Пускай на память тебе останется…

— Да ты что?! — опешил Устин.

— Бери, бери…

И все, кому случилось в эту пору быть в сельпо, затаились, норовя задержаться у прилавка, чтобы постигнуть до конца небывалое это событие. «Вот дивля так дивля! — шептались бабы и мужики. — Безо всякого отдает Аверька свою уздечку Пихтовому Сучку!»

Уже давняя была эта история с уздечкой Аверьяна. А началась она с того, что Аверьян заприметил стройную ладную лесину для своих столярных поделок. Глаз его пал на матерый кедр, испокон веку стоявший в верховье Гаврина ключа, где обосновался с пасекой Устин. «Рядом же с дорогой, кум, — уже как бы прицеливаясь к ней взглядом, на какую сторону валить, сказал однажды Аверька. — Вывезу ее по частям, без хлопот. А с лесхозом дело улажу, заплачу им по билету сколько надо, заботы твоей здесь не будет». Но Устин вдруг заартачился: «Кедрину рубить не дам». — «А ежели все по закону? Я же не утайкой, чего ты ерепенишься!» — «Все равно не позволю. Только подступись — крупной солью жахну по мягкому месту из обоих стволов!»