Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Ну-у, брат! — только и сказал Иван Игнатьевич. — Да ты, я гляжу…

— Нет, дядь Вань, это я случайно, — сказал Иван, счастливо улыбаясь.

Из огорода вышла Люба, глянула на бидон и, передав Наташке ведерко свеженарытой картошки, пошла к Ивану. Он замер. Люба шла, чувствуя настороженные взгляды мужчин и сурово сводя к переносью широкие брови, но губы ее дрожали от смущения. Она была по-прежнему боса, яркое ситцевое платье туго натянулось на ней.

— Ты чего, — по возможности строго сказала она мужу, — развозился, как маленький? — Чтобы не улыбнуться, Люба прикусила нижнюю губу, щеки ее густо рдели. Неожиданно ловким движением она выхватила у Ивана из рук ружье и побежала прочь.

В несколько прыжков тот догнал Любу, но она резко остановилась, крутнулась, толкнула его в плечо и скрылась за углом избы. В следующую секунду жахнул выстрел.

— Кроля убила!.. — прошептал Иван.

Люба вышла из-за дома, держа в левой руке вытянувшуюся тушку кролика.

— Вот, ровно мужчины нет на пасеке, — сказала она потрясенно смотревшей на нее Наташке, и улыбнулась, и обвела всех смеющимися дерзкими глазами. — Самой пришлось выучиться этой охоте…

Вскоре все сидели за столом, тщательно выскобленным, пахнущим сосной. Иван выставил бутылку «Экстры», купленной им по случаю в сельпо. В русской глинобитной печи потрескивали дрова, в отсветах пламени Люба, снующая от шестка к столу, была похожа на диковинную гигантскую бабочку, невесть откуда залетевшую в эту тесноватую, с темными углами, избу. Иван перехватил взгляд Ивана Игнатьевича и, должно быть, мысли его угадал — сказал, улыбаясь:

— Вам супруга-то моя, дядь Вань, нравится? Я ж выкрал залетку-то, можно сказать, силком отнял! — Глаза Ивана блестели исступленно, жарко, словно он еще и сейчас переживал тот момент, полный сладострастного и жуткого томления, как перед прыжком с высоты.

— Дура была, поверила, — с усмешкой коротко взглянула Люба на мужа. — Думала: в город увезет, в квартире с ванной буду жить, на машине раскатывать, а он меня на пасеку заточил!

— Нравится, Ваня, нравится! — засмеялся Иван Игнатьевич, и Любины щеки вновь потемнели от прилившей крови.

Иван щурился, глядя на огонь в печи и похохатывая:

— Нашла охломона: в город я ее повезу! Как же, больно надо…

Люба тут же пульнула в мужа тетеркиным крылышком, которым подметают шесток. Наташка с удовольствием наблюдала за ними, а Иван Игнатьевич вдруг вспомнит своего деда Ераса, который пасечничал когда-то здесь же, в верховье Светлого ключа. Что-то общее было в них — в прожившем долгую жизнь Герасиме Комракове, до старости звавшемся по-деревенски Ерасом, и в этом современном парне, только-только начинающем жить. Скорее всего, но обличьем были они похожи. Вот уж кто смахивал на деда Ераса — так это Устин, средний внук. Роднила молодого Ивана с тем древним, давно умершим предком какая-то первобытная основательность и степенность, как бы идущая от векового леса, стоявшего вокруг стеной, и таившая в себе немалую силу.

Да уж и силушка была у деда Ераса! Мгновенно всплыло в памяти, как сизыми зимними утрами, когда в избах еще не начинали топить печи, раздавался под окном сипловатый голос: «Эй, Анисья! Отворяйте-ка!..» И слышался скрип полозьев тяжело груженных саней: потемну, когда деревня еще спала, дедушка Ерас привозил с пасеки сено — помогал сестре, потерявшей мужа на войне. Иван Игнатьевич был тогда мальчонкой, жил у тетки Анисьи, хорошо помнит эти моменты. Выбежит, бывало, на крыльцо в одной рубашонке — и воз с сеном покажется ему целой горой. И как только управлялся с ним дедушка Ерас в одиночку! В ворота воз обычно не входил, и надо было подрубать топором плотные, придавленные бастрыком пласты сена с боков.

«Это сколько же прошло лет с тех пор? — прикинул Иван Игнатьевич. — Ой, много… Почти вся жизнь».

И тут же вспомнилась ему последняя встреча с дедушкой Ерасом. Иван Игнатьевич наведался в деревню во время войны — приехал по вызову тяжело болевшей тетки Анисьи. На другой же день, не вытерпев, он пошел на пасеку — охота было повидаться и с дедом.

Крепко сдал старик за те годы, пока Иван Игнатьевич скитался в разных краях. Но узнал внука сразу же. И заплакал, не стыдясь своих слез.

— А я уж думал, не дождусь, не увижу, какой ты стал там, в своих городах… — И вдруг оживился: — То-то Анисья намедни трундила, дескать, гостю быть. Сон какой-то ей привиделся. А я ишо посмеялся над ней, не поверил. И здря, выходит! — дедушка Ерас осушил глаза казанками узловатых пальцев, засуетился по избе, выставляя на стол угощение.

В тот раз они долго говорили о войне, — и о второй мировой, которая шла, и о первой, на которой воевал когда-то дедушка Ерас.

— Война, лихоманка, всех одной косой лупцует, без разбора, — вздыхал он. — Сколько народу полегло! Наших вон, деревенских, посчитать… В колхозе одни бабы да мы, старики. Исхлестались все… Добро ишо, что я тут дюжаю, пасеку пока не бросаю, без нее бы хана. Летось ни картошинки, ни зернинки не было, так на меду и держались. Меняли в райцентре на хлеб. Грех забывать эту пасеку, на Светлом-то ключе… А что будет после меня? Не вечный же я, Ваня. А замены-то нету… Бабу тут не поставишь, без мужика ей здесь не справиться, у любой бабы силов не хватит…

Он испытующе глядел на Ивана Игнатьевича. И было горестно оттого, что дедушка Ерас, казавшийся ему раньше воплощением и силы, и сноровки, и умения всякого, и нрава веселого, стоял перед внуком растерянный, ссутулившийся, уже вроде бы и не принадлежащий земной жизни. Долго не мог простить себе Иван Игнатьевич, что так и уехал тогда, не утешив, не обнадежив старика. Да и что бы он сказал ему?.. Лишь теперь Иван Игнатьевич увидел и понял, что настоящий хозяин Светлого ключа все же появился, пришел на смену Ерасу.

Задумавшись, Иван Игнатьевич невидящим взглядом уставился в низкое синее оконце. В переплет рамы одна за другой вклеились призывно мерцающие звезды, где-то заполошно ухал филин, позвякивала боталом лошадь. Вековечные тикали ходики, пел за печкой сверчок, догорали, постреливая, еловые дрова, и на всем — на столе, на стенах, на лицах — лежал ровный отсвет теплой ночи.

«Жалко, Устина нету рядом, — подумал Иван Игнатьевич. — Даже не верится, что завтра — какой там «завтра», сегодня! — увижу братку…»

В этой по-древнему чуткой тишине явственно возник далеко в деревне и смолк, будто надломленный, первый петушиный крик. Иван встрепенулся.

— Дядь Вань, — изменившимся голосом сказал он, — давайте-ка спать! Че мы в самом деле полуночничаем? Стели им, Люба, а я счас мигом… Гляну пойду на коня, как бы не расстреножился…

Иван встал и, ни на кого не глядя, вышел из избы. Люба выпрямилась, напряженно застыла, вся превратившись в слух. Сапоги Ивана сочно зашмурыгали по росяной траве, звук шагов удалялся стихая, и вскоре где-то у Черемуховой лощины послышалось отрывистое ржание лошади. И еще через мгновение будто ударили глухо, с дробным перестуком, копыта по мягкой пыли проселка.