Юрий Антропов - Ивановский кряж

Минут через пять девчонка приносит бутылку вина. Чурсиха уже на прежнем месте, в углу на табуретке, сдачу великодушно жалует посыльной, ладонью снимает с бутылки налипший мусор и, будто не замечая, что на столе у Марии за короткое время ее отсутствия прибрано и даже соленые огурчики появились, деловито спрашивает:

— Открывалки нету?

Она знает, что такую бутылку у Марии открыть нечем, кроме как вилкой или об угол табуретки, но все же спрашивает, первой зряшной этой фразой как бы подводя итог сегодняшнему утру, а заодно и дню тоже: нет больше утренней хандры, и говорить тут не о чем, и надо жить, жить — и все тут!

— Хватит, хватит мне, — все еще чему-то сопротивляется Мария, отводя от своей рюмки горлышко бутылки, — мне ж еще сегодня на работу. — Но уже втихомолку весело ругает сама себя за эту ломливость, готовясь к тому, чтобы следом за первой выпить по полной.

Закуток, куда сходятся двери всех квартир и сараек, бесцеремонно заполняет хрипловатый, задерганный голос Марииной радиолы. Она включает ее вслепую привычным коротким тырчком по клавишам, нимало не заботясь о том, какая пластинка пылится на диске еще с прошлого раза. С шипом оживает песня про оренбургский платок, не очень под нее завеселишься… но, во всяком случае, они с Чурсихой могут теперь хоть на голове ходить — никто не услышит, о чем их думы-передумы.

— Так все-таки, Мария! — шумит Чурсиха, прищуром выказывая кому-то заранее свое неодобрение, презрение даже. — Ты мне все-таки толком, как дважды два, объясни, с чего это у вас все началось-то! — Она и ругает себя молчком за это возвращение к тому, от чего только что увела свою товарку, и не ругает, понимая в душе, что все равно, о чем бы они тут ни тренькали сейчас, как две сороки, на душе будет одно и то же, неизбывно ждущее своего часа. Так лучше сразу!

В лице Марии ничего не изменилось, как бы ни обманывала сама себя, что хватит, сколько можно толочь воду в ступе, внутренне с самого начала этой пирушки не пирушки она была готова к такому вопросу соседки, ждала его и удивилась бы несказанно, если бы та деликатно промолчала.

Чурсиха сделала все как надо и замерла, и Мария, чуть не плача от этого искреннего чужого сочувствия, машинально сметает ладонью крошки в кучу.

— А я знаю? Ты спрашиваешь у меня — а я знаю?! Я работала и работала, мое дело было — вовремя оформить входящие и исходящие, приказ какой или меню для столовой напечатать, — а они мне что?!

— А они тебе что? — тон в тон повторяет Чурсиха и стучит кулаком по столу, а лицо у самой уже наполовину отсутствующее, будто она прислушивается к каким-то невнятным звукам у себя за стенкой.

Но Мария на нее не смотрит. Она начинает рассказывать, в который уже раз заново переживая случившееся и удивленно отмечая про себя, что иные места этой истории, как ни странно, день ото дня обретают все новый и новый смысл.

— …Теперь я понимаю, — приходит она к заключению, — директор здесь ни при чем.

— Это как же? — запоздало вскидывается Чурсиха, обнаруживая странный оборот знакомой и ей в деталях истории.

— А что ему оставалось делать? Не прикажи он уволить Поликарпиху — ему пришлось бы расходиться с женой или самому под суд идти. Так что, кроме завскладом, некого винить.

Чурсиха старательно хмурит лоб, вникая в эту новость, но понять ее без подсказки, видимо, не может.

— Ты только представь положение Поликарпихи, — говорит Мария, глядя сквозь полуоткрытую дверь на пустой дворик. — Какие у нее, к черту, были права? Хуже птичьих! Директор принял ее, можно сказать, под честное слово — ни трудовой, ни справки какой-нибудь. Только и знал о ней, что работала когда-то в системе орса, а потом сидела сколько-то, вроде бы по вине других. Да это и по ней видно: мухи не обидит. И на старое место, как выпустили оттуда, сунуться больше и не подумала. Пропади, мол, они там пропадом. Лично я, — тычет себя в грудь Мария, — заводила ей по приказу директора новую трудовую — чистенькую! И Поликарпиха, конечно, держалась за это место. Дело знала хорошо, навела на складе порядок — работать бы ей да работать!

— Так и не надо было пускать на порог склада директоршу-то… — понизив голос, встревает Чурсиха.

— Ее не пустишь, как же! Ирина Владимировна, — кривит губы Мария, — привыкла ходить на склад с большой сумкой, как в магазин. А Поликарпиха не столько ее боялась, сколько директора не хотела обидеть. Пожалела его…

— А Кокон-то возьми и подлови Иринушку! — взвизгивая от восторга, опять вставляет Чурсиха. — Во зло директору, видно. Он же, Кокон-то, хотел свою Файку завскладом сделать. А какое у Файки право на это дело, сама посуди: пять классов, шестой — коридор.

— Ну, — кивает Мария. — Он с директором-то и схлестнулся из-за Поликарпихи. С самого начала возражал, чтобы не принимали ее. Сомнительный, дескать, элемент. На закрытом партсобрании даже выразил директору свое партийное недоверие.

— Он далеко-о метит, Петя Коконов…

— Далеко. Да сорвала я ему тогда атаку на директора. Встала и заявила: говорю, бдительность — это, конечно, хорошо, только и о доверии к человеку забывать не стоит!.. С тех пор-то он и затаился, поняла я, что теперь Кокон — заклятый мой враг. А когда я пожалела Поликарпиху, уже после случая с директоршей-то, — пересказывает снова Мария, — не стала записывать ей статью, какую велели сделать, не стала пачкать трудовую, а взяла да и записала, что увольняется по собственному желанию, вот тут-то Кокон и взвился! Тут-то и обвинил меня в соучастии, будто я сообщница Поликарпихи…

Чурсиха вздыхает.

— Уж и гад! — с злой томностью прикрывает она глаза, безнадежно качая головой из стороны в сторону. — Ты представляешь, взял привычку заявляться к нам в столовую! Мало нам директора, мало нам врача, чтобы морали читать и порядок требовать, так еще и он туда же! Ну ладно, говорил бы уж что-нибудь путное, по-человечески, дескать, как тут у вас, девочки, дела… а то ведь корчит из себя начальство, в глаза ни разу не глянет, ходит, ходит меж столиков, косится, не знает, к чему придраться. Я так думаю, Маш, — делится своей несегодняшней догадкой Чурсиха, — настоящему председателю, может, до всего есть дело, я не знаю… но я думаю так: если ты настоящий профорг, то будь добр, уважай тех, кому дело поручено, и нечего тебе в каждую дырку нос совать! Да еще с гонором!

— Уж и гонор… Куда тебе, — вяло соглашается Мария. — Ты вспомни, какой он приехал к нам — обходительный, вежливый, ко мне в приемную ни разу в кепке не вошел. А сейчас кепку сменил на папаху. В кабинете у директора развалится в кресле и папаху эту свою задрипанную с головы и снять не подумает.

— Да уж и папаха! Где только выкопал? На улице теплынь, ребятня в школу без пальто бегает, а этот придурок из папахи не вылазит. Это ж смех и грех! А ты знаешь что… — вдруг осенило Чурсиху. — А так же он выше ростом кажется! — хохочет она. — Ну, Кокон… такой, да еще в папахе, и директора подсидит, несмотря что недомерок.