Юрий Антропов - Ивановский кряж

Она старается удержать свой взгляд на чем-нибудь простом, только чтобы ни о чем не думать, смотрит вверх на нижние ветки ивы, для чего-то считает пчел, берущих с желтых пахучих сережек первый взяток, и будто кто ее толкает в спину — она видит Митю, бок о бок идущего с Чурсихой. «Видно, из столовой, — невпопад думает Мария, — хорошо еще, что я сама не пошла, а Игорька за обедом отправила».

Митя, словно не замечая ее, что-то последнее говорит Чурсихе и сворачивает в сторону, уходит к гаражу; Мария смотрит ему вслед и краем глаза в то же время отмечает, что сама Чурсиха направляется к ней.

— Здорово, давно не виделись… — шутит соседка, маленькое лицо ее лоснится, она не спеша вытаскивает из-под рукава своего вязаного платья вчетверо сложенный платочек и осторожно, чтобы не смазать тушь, осушает щеки.

Мария еще успевает настороженно удивиться, что внутри у нее все заходится от какого-то предчувствия. И молчит. Смотрит на Чурсиху и молчит. Куда весь мир подевался со всем своим добром, будто ни солнца, ни неба, ни пчел над головой с их медовым гудом век не бывало. Одна вот Чурсиха и сидит перед ней, на скамейке напротив, и смотрит на нее с таким видом, будто сама знает давно, что никакого мира вообще не было, знает, а потому говорит ей с пугающе сладострастным удовольствием, как казнит:

— Твой-то… знаешь, что сказал?

«Про кого это она, про Митю, что ли?» — силится разгадать Мария эту новую, дневную, Чурсиху.

— …Раз, говорит, Комракова — ну ты то есть! — не хочет ни в какую выписывать из общежития свою Поликарпиху, то, говорит, он лично вынужден был присоветовать Кокону вызвать из района работников прокуратуры и ОБХСС: мол, пускай товарищи пресекут это дело в корне, раз некоторые сами того добиваются…

Мария молчит, молчит, просто ничего не может сказать, и только пугается, что молчанка эта не к добру — ей надо что-то ответить Чурсихе, а у нее от всего этого как отнялся язык. И когда Чурсиха говорит ей еще что-то и делает движение подняться и идти по своим делам, Мария будто сама себе вполголоса молвит:

— Она не виновата, — и пытается представить заплаканную Поликарпиху. — То есть она, конечно, виновата, но не настолько, чтобы мы с ней так обошлись.

Теперь Мария начинает догадываться про Чурсиху и Митю, и это открытие странным образом успокаивает ее, она снова различает гудение пчел вверху и тяжесть нагретых ступней, попеременно высвобождает ноги из туфель и вытягивает их перед собой.

Как раз сестра-хозяйка выводит своих клиентов из административного корпуса, замечает их с Чурсихой, и та, словно вспомнив о чем-то, неотложно ждущем ее дома, срывается с места.

Мария слышит, как она на ходу здоровается с Валей, будто сто лет ее не видела, и та исподтишка взглядывает на Марию, задерживает взгляд на босых ее ногах и проходит впереди отдыхающих с молчаливой деловитостью, как мимо чужой.

«Какой же он, к черту, мой, — хочет сказать Мария вслед Чурсихе, — зря ты за него хлопочешь: мне его поведение и так ясно». Но сознание ее останавливается на чем-то постороннем: при ярком сегодняшнем свете она как бы впервые увидела, что Валька-то Ануфриева как есть рыжая, лицо у нее ну все-то в конопушках!.. Кое-как всунув ноги в туфли, Мария бежит сломя голову в дальний угол парка, в общежитие.

Поликарпиха в крохотной комнатке с казенной мебелью отрешенно сидит у порога на своем чемодане. Белье сложено стопкой, пусто на душе от вида свернутого матраца и голой панцирной сетки; в большом тазике приготовила к сдаче графин, утюг, зеркало и еще какое-то санаторное барахло. В бутылке из-под лимонада стоит на подоконнике странный букетик — несколько веточек ивы с белесо опушенными почками.

— Ты чего это? — прямо с порога, не отдышавшись, говорит Мария и, нащупывая рукой холодный угольник сетки, присаживается на краешек кровати и рывком расстегивает ворот блузки. Ее больше всего удивляет, что Поликарпиха вовсе и не плачет. Не старая еще, но уже и далеко не первой молодости, она, как видно, давно отплакала свое.

— Мне Петр Ильич, — заготовленно начинает она, имея в виду Кокона, — седни наказал: если, мол, ты не хочешь, чтобы за тобой нагрянули из органов, то давай, говорит, выметайся подобру-поздорову, чтобы и духу твоего не было. А я не хочу иметь дело с органами, Марусенька, ты уж лучше отпусти меня, давай оформи, миленькая, быстрее — и…

Мария посмотрела, как та махнула рукой в сторону: «Уеду куда глаза глядят», и вместо ожесточения ощутила во всем теле какую-то ошеломляющую усталость. Совсем немного посидела-посидела, словно раздумывая о чем-то, встала, вздохнула, взяла со стола заготовленный тазик с имуществом и звякнула в кармане плаща связкой ключей.

— Пошли, Екатерина Павловна. Может, оно и лучше так-то. Еще неизвестно, какой они фокус выкинут, — сказала она, представляя, как в этот момент Кокон сидит у себя в кабинете и названивает в район. — Все равно тебе житья здесь не будет.

По пути к хозяйственному складу, поджидая приотставшую Поликарпиху с чемоданом в руке и матрацем под мышкой (Мария нарочно повела ее мимо окон административного корпуса), она говорит:

— А все-таки жалко, Екатерина Павловна, что ты два раза кряду смалодушничала.

На Поликарпихе пальто и шаль — для экономии места; она одышливо сопит, толчком меняет местами свою неравномерную ношу и тянет время, чтобы не идти рядышком с комендантшей, затеявшей к чему-то эту нотацию.

— Дала бы ей как следует по одному месту — живо бы отучила на склад шастать, — уже не оглядываясь, вяло говорит Мария это последнее, как позднее и зряшное напутствие, понимая в душе, что даром теряет время с этим разговором; не нужны Поликарпихе никакие слова. Она и свои-то — шла, шла, как воды в рот набрала, и вот чего-то надумала — выговаривает ровно через силу, чтобы, видимо, только не обидеть ее полным молчанием.

— Ничего, Марусенька, ничего. Что уж теперь, после драки-то? Мне бы вот только подальше отсюда выбраться, в другое местечко, где меня ни одна душа не знает, будь они все прокляты, люди такие… Уж теперь бы я не смолчала, теперь за мной не заржавеет! — неожиданно распаляется она, и Мария даже приостанавливается, дивясь на эту тихую, податливую бабу, — откуда что взялось в ней. — Теперь я на всю жизнь ученая!.. А слушай-ка, Маруся… — вдруг одумывается Поликарпиха, машинально ставит на землю чемодан, матрац у нее раскатывается, она кое-как, не чувствуя его, подхватывает упавшую половинку, комкает, зажимает под мышкой, и Мария только теперь замечает, что Поликарпиха взяла с подоконника вербный букет; из-за него-то и выпустила из рук матрац. — А ведь мне тебя, девушка, бросать, ой, грех… Да где ни пропадала наша: об двоих-то, глядишь, скорее зубы обломают! Возьму и расскажу все, как на духу, — пускай судят, в чем виновата!