Юрий Антропов - Ивановский кряж

Всю последнюю неделю Мария томилась, ожидая назначенного на пятницу партийного собрания, и ей казалось, что она не выдержит, сорвется, зайдет в кабинет к директору и положит на стол заявление, которое написала загодя. Уж так ее подмывало плюнуть на всю эту канитель, взять Игорька, побросать барахло в чемоданы и уехать обратно на Алтай, к отцу с матерью. Ну ее к лешему, думала Мария, правду эту, справедливость такую!

Устала она бороться. Да и какая это, к черту, борьба, если уцепиться не за что, нет вокруг ничего живого. Она считала поначалу, что воюет против Кокона, заведомо плохого человека, которого не сумели раскусить вовремя, и прокрался он на место председателя месткома, чтобы творить свои корыстные делишки; Мария была убеждена, что защищает Поликарпиху, отвергнутую от нормальной жизни из-за слабого ее характера, и тем самым волей-неволей помогает директору, уставшему от своих больших и малых забот. Еще зимой во всем этом была какая-то ясность. И вдруг в один распрекрасный день все полетело кувырком: Поликарпиха внезапно уехала из поселка, и пошли слухи, что это дело рук жены директора Ирины Владимировны, которая ревновала своего мужа к каждой юбке. Говорили, будто директор по вечерам таскался во флигель, где жила Поликарпиха. Якобы у Кокона были неопровержимые доказательства…

Хуже всего то, что директор в последнее время запил, запил не на шутку, и если раньше можно было только догадываться, что он к концу дня бывает слегка под хмельком, то теперь нередко являлся в контору на развезях уже после обеда. Да что являлся — ему за выпивкой не надо было ходить далеко. Прямо в кабинете, в шкафу, стояли бутылки с вином. Пей какое хочешь и хоть залейся. Винцо дармовое, из погребов местного винзавода. А началось все с того, что директор возил отдыхающих — не всех, конечно, а только, как он выразился, элиту — вроде как на экскурсию. Есть там что посмотреть или нет, но угостили их виноделы, видать, от души. Чуть тепленькие приехали обратно, хотя и элита. И с тех пор вино у директора не переводилось. «Вас что, зачислили в штат дегустаторов?» — хотела однажды съязвить Мария, когда еще работала секретарем-машинисткой и ей приходилось не только менять воду в графине, стоявшем в кабинете директора, но и тайком от сотрудников выносить пустые бутылки. Смолчала, глупая. Тогда он еще держался в рамках, много не пил. Может, в конце концов и сказала бы ему Мария, улучив момент, и вино бы это проклятое забрала из шкафа, да только вскоре ей уже не до того стало — Кокон завел на нее персональное дело.

Позже стали замечать директора пьяным уже не только конторские. Видно, у этой новенькой машинистки, которая теперь сидела и тюкала за Марииным столом, не было никакой охоты сдерживать человека, сошедшего с тормозов. Дескать, пьет и пусть пьет, при пьяном начальнике и работать легче…

Как-то раз изрядно подвыпивший директор встретился Марии в парке поздним вечером. До этого она норовила обходить его стороной, а тут задумалась и столкнулась носом к носу. Обрадованно заговорив с нею, он вроде как стал сочувствовать, даже сказал, что возьмет ее обратно секретарем-машинисткой, не посмотрит ни на какого Кокона, а сам, качаясь, будто ненароком положил руку ей на плечо. Мария вначале растерялась, но потом, уловив, как он противно дрожит и воровато оглядывается по сторонам, сбросила его руку. Весь вечер потом проплакала, кляня людскую способность делаться оборотнями, ни один зверь так не сумеет. Вот и думай после этого, в какой стороне добиваться справедливости.

Мария, поглядывая на поселок, куда, хочешь не хочешь, надо было возвращаться, тем более что скоро Игорька отправлять в школу, а ей самой с часу заступать на комендантскую свою службу, вышла из-под тента, где она пригрелась на скамейке. По-прежнему сеял дождик, теперь он шел посмелее, выбивая крошечные фонтанчики на рябой поверхности моря. Накат опал вместе с ветром, но волны, раскачавшие этакую чашу воды, долго еще ходили ходуном, будто жили сами по себе или кто-то невидимый плавно взбугривал их изнутри и неспешно, но могуче гонял пологие валы из края в край по всему заливу. Но уже было похоже, что силы эти на исходе, и все тише и тише, без резкого шлепанья, с мягким сонным клекотом хлюпало море у закрайка.

«Успокоилось, вроде как летнее стало, а все же холодное, — окинула Мария взглядом тусклый горизонт. — И пляж пустой, ни души».

Странно было представить, что скоро здесь некуда будет упасть яблоку. На четыре тысячи жителей поселка в летние месяцы набивалось около ста тысяч отдыхающих. Иные хозяйки умудрялись сдавать даже курятники. И приезжие лезли, особенно в июле и августе, уже без разбора. Они готовы были платить за голый топчан под открытым небом. Раньше, когда Мария приехала в поселок, за койку брали рубль в сутки, а теперь, будто сговорившись, хозяйки подняли цену до двух рублей, если дом стоял близко от моря, но меньше полутора рублей за койку уже не брали.

Ей, выросшей в рабочем городе, где каждая копейка зарабатывалась трудом, и нелегким, поначалу дико было видеть, как местные жители богатеют на дармовых рублях. Говорили, что почти у каждой семьи на книжке столько денег, что хватило бы не на одну машину. Уже у многих были «Жигули». Недавно, вспомнила Мария, купили машину Валька и Мишка Буценко, родственники Мити. Дом у Буценко двухэтажный, а во дворе стоят рядами отделанные каморки, негде повернуться — везде понастроено. Сам Мишка со своей фиксатой Валькой все лето живут под навесом, рядом с собачьей конурой. Мария как-то пошутила: «А вы и конуру сдайте отдыхающим, чего зря место пропадает?» Валька сверкнула фиксами, а Мишка деланно посмеялся: надо подумать, хорошее предложение. Чего ему не смеяться! Более тридцати коек сдают они, почти полторы тысячи в месяц. Мишка шутя выбросил на «Жигули» семь тысяч, ездят с Валькой по поселку с таким видом, будто теперь они стали лучше, чем есть на самом деле. Нет, сколько ни мой черного кобеля, а не отмоешь его добела! Ничего людского в Мишке с Валькой не прибавилось. Жадность и чужие деньги никого еще не сделали человеком.

«Это почему же такое происходит? — думала Мария. — За воровство судят, а вот за то, что куркули обирают людей средь бела дня, даже налог не берут». Валька с Мишкой, как и другие ловкачи, прибили к калитке своего дома табличку: «Комнаты не сдаются», дескать, у нас гостят только родственники, а за родственников какой может быть налог? И поссовет верит, хотя у тех же Буценко зимой снега не выпросишь, какие уж тут родственники.

Мария никак не могла понять эту несуразность. Ведь, глядя на своих родителей-хапуг, ребятишки тоже начинали думать, что главное в жизни — «это гроши да харчи хороши». Не потому ли иные ребята так рано спиваются, а девчонки бросают школу и болтаются на набережной? Разве нельзя, удивлялась Мария, запретить это в корне, такое открытое предпринимательство? Ведь рабочий человек, если ему дали отпуск, всегда достанет путевку в санаторий или дом отдыха, а молодящимся сорокалетним модницам, сроду никакого труда не знавшим, не говоря уже про косяки здоровых девиц и парней, которые днем спят на пляже, а ночью устраивают оргии, вовсе не обязательно ездить на Черное море. Прожигать жизнь можно и в другом месте, а здесь, считала Мария, люди должны укреплять свое здоровье. Страшно просыпаться по ночам, когда пьяные оравы идут с моря, горланя на весь поселок. А то и драку затеят.