Юрий Антропов - Ивановский кряж

Мария опять, как и утром, смазывает с лица теплую слезу, ставит на землю тазик и размахивает вконец онемевшей рукой.

— Вот, — сквозь слезы смеется она, — лечи мне теперь руку. А то как я кавалеров на танцах обнимать буду!

Поликарпиха подходит к ней и, тоже плача и улыбаясь, гладит ее плечо той рукой, в которой вербный букет, обнимает ее, но стесняется этого своего порывистого движения, утирает ладошками слезы и смеется:

— Бери уж тогда и меня на танцы! Пропадать — так с музыкой!

Прежде чем вернуться назад, опять мимо окон административного корпуса, они бросают на траву в сторонке от дороги Поликарпихин казенный матрац и, как бы собираясь с силами, сидят на нем самую малость. Ивовые вербы в руках Поликарпихи пахнут весной и надеждой.

В сумерки Мария бесцельно сидит у себя на топчане, без света и с притворенной дверью, хотя в сарайке и темно и душно. Игорек где-то бегает. Она и думает о чем-то и не думает, и временами до ее сознания доходят звуки не превращающейся снаружи жизни. Вжикает своей скрипучей дверью медичка Дуська и спрашивает через двор у рыжей Вальки бигуди; шумит на своего парнишку Чурсиха, тот невнятно огрызается, и Тонька, дура, ругает его непотребным словом.

«И чего все колготятся? — думает Мария. — Сколько ни суетитесь сегодня, завтра будет опять все сначала».

Она вникает в эту свою мысль и тут же соглашается сама с собой, решая, что ничего не делать вовсе невозможно. Она пробует высчитать, загибая пальцы, давно ли было последнее письмо из дома, но нет, не помнит точно. Да и сама она когда писала?

Ах, как хорошо-то бы ей было сейчас с родной маменькой, и куда это все уходит, куда все девается, и нету к прошлому никакого возврата. Брат Венька писал как-то: беспокойно ему от мысли, что все Комраковы поразбрелись-поразъехались, живут порознь, а еще одной жизни не будет, заново ее не прожить им, и не понимают люди того, что сами обкрадывают себя… Так-то оно так, вздыхает Мария. Но разве не жили они вместе, в одной семье, не работали на одном заводе? Отчего же тогда сам он не вернулся домой после армии, а уехал в Казахстан, на какой-то новый завод? Да и она тоже — напугали, будто не климат ей там, в родном гнезде, на Алтае, сорвалась, полетела куда глаза глядят. И что теперь? Значит, плохо без своего корня.

Но что же делать? Каждому дадено свое, как видно, и каждый хлещется как знает. И если бы не другие люди сгинули бы они все давно…

— Маша! Маш! — стучит в стенку Чурсиха. — Ты у себя? Я же знаю, что ты дома, чего отмалчиваешься-то?

Она глухо что-то бубнит себе под нос, хлопает своей дверью, стучит коваными каблуками туфель по асфальтовому пятачку возле умывальника, а, дойдя до Марииной двери, не решается с ходу открыть ее, деликатно гремит накладкой и истово шепчет в щелястые доски:

— Маша!.. Ты спишь, что ли?

Та молчит, только как бы ненароком шаркает по полу, переставляя ноги, и Чурсиха слышит и понимает это, как знак войти.

— Ты че это сидишь в потемках? — стрекочет она с наигранной бодростью, будто и не было сегодня неприятной сцены в обед. — А ну давай собирайся — айда сходим на танцы, что ли, че киснуть-то! Сегодня ж открытие!

Она шарит по стене, щелкает выключателем, щурится на свету и сразу проходит в передний угол, где у Марии стоит маленький тусклый трельяж. На Чурсихе все то же вязаное желтое платье, но с туалетной добавкой — на шее узелочком атласный платок, подарок отдыхающих по прошлому сезону. Она крутится у зеркала, мягко, подушечками пальцев, поправляет высокую прическу — только чтобы показать Марии да и самой убедиться, что волосы уложены хорошо, — достает из обшлага вместе с платочком маленький флакончик пробных духов, увлажненной пробкой тычет себе в мочки ушей, в щеки, в подбородок, и терпкий запах духов и Чурсихиного разомлелого под теплым платьем тела наполняет сарайчик, исподволь заражал Марию тем щемящим желанием поскорее начать суматошную зряшную канитель, без которой не бывает сборов на танцы.

— «Красная Москва», что ли? — пока еще как бы безразлично поводит носом Мария, но уже косится на Чурсиху ревниво, и глаза ее заметно оживляются, она смотрит на вешалку под старенькой занавеской, как бы мысленно примеряя, какое надеть ей платье.

— Ты знаешь че, подружка… — говорит Чурсиха, не глядя на Марию и никак не справляясь с подергивающимися губами, которыми и хотела бы улыбнуться, да не под силу сейчас ей это. — Я ж пошутила днем-то, ну про Митю твоего, что говорил он про тебя что-то… На мушку тебя брала! — желая от конфузливости быть понаглее, пробует она засмеяться и посмотреть прямо. — Ну, испытать тебя хотела: как, мол, она к этому отнесется? Так что ты не думай об этом лишнее.

Мария без всякого удивления горько взглядывает на бесталанную свою подружку, которая хорохорится и изо всех сил крепится, чтобы не заплакать, и говорит ей, как успокаивает:

— А я и не шибко и поверила тебе…

И смотрит в темноту дворика, пробуя представить, как в углу танцевальной веранды, среди нарядов и музыки, одиноко стоит сейчас человек, от веры в которого зависит вся ее жизнь.

Зима стояла на редкость теплая, сиротская, зато весна в два счета наверстала всю ту суровость, которая испокон веку выпадает нашей земле. Марии дивно было то, что морозы, такие же стойкие и деручие, как и на Алтае, — а может, здесь они казались еще нестерпимее, потому что держались при сильном ветре, — спустились даже на Крым. Ну, Алтай, Сибирь — это ладно, к тому уже давно все привыкли, а вот на теплое-то Черное море какой шут принес их, такие морозы?

Вечнозеленая лавровишня вся словно обуглилась, даже прихватило иные свечи кипарисов, а синички, птахи малые, перемерзли почти до единой, уцелели только те, которые чудом попали на подызбенки и обогрелись у печных труб.

И вот дождались, наконец, апреля. Студеные ветры опали, куда-то девались, и озябшие голые деревья приняли на себя как благодать первый весенний дождь. Он шел тихо, вроде как неуверенно, все еще словно раздумывая, вовремя ли спустился, но уже в том, как успокоенно замерцали повисшими каплями ломкие застуженные ветви, набираясь гибкости и силы, и как потянулись вверх, на глазах расправились реденькие зеленые стрелки травы, и как примолкли сначала, а потом наперебой зачивкали воробьи под застрехой сарая, в котором у Марии был склад санаторного имущества, — во всем этом ощущалась долгожданная перемена в природе.

Будто в предчувствии этого дождя Мария с утра не могла найти себе места, все валилось у нее из рук, и в конце концов, ни за что ни про что накричав на Игорька, доведя его и себя до слез, хлопнула в сердцах дверью и ушла на окраину поселка, к морю.

Через полчаса, малость успокоившись, она ругала свой характер: «Ну не дура ли, спрашивается? Наорала на ребенка, сорвала на нем свою злость… Господи, и что это за жизнь у меня пошла? Уже с утра сама не своя, не знаешь, как день обернется…»