Юрий Антропов - Ивановский кряж

Мария онемело смотрит сквозь Чурсиху как бы на просвет, словно вовсе не это хотелось ей услышать, а про что-то другое, что, возможно, и утешило бы ее хоть самую малость.

Но Чурсиха молчит, и Мария, чуть встряхивая головой, коротко роняет:

— Не подсидит. — А сама уже заметно отходит от этой негаданной утренней посиделки — выпивки не выпивки, так только, для забытья души. А забытья-то и не получилось. Еще больше растравила сама себя. — Ничего у него не выйдет, у этого Кокона, он почти всех против себя восстановил. Люди же не слепые, видят. Вот только до первого партсобрания — уж лично я молчать не буду!

Она снова возбуждена и делает вид, будто это самое собрание, которого она так ждет, вовсе не для того назначается, чтобы обсудить ее персональное дело, а для того, чтобы поставить все на свои места.

— Ты-то молчать не будешь… Да только не так уж и все против него, Маша, — с сомнением говорит Чурсиха. — Петька Кокон умеет людям пыль в глаза пустить. Большой мастер критикнуть разные недостатки! А люди-то уши развешают и думают: ну уж этот-то откроет нам правду, с таким мы далеко пойдем и на коне будем! На что уж некоторые… которые вроде неплохо к тебе относились… тоже теперь на дыбы, тоже против тебя, Маша. Или ты сама не замечаешь?

Мария чувствует, что ей лучше бы не выпытывать сейчас у Чурсихи, кого она имеет в виду, но все же не выдерживает:

— Ты это про Митю, что ли?

— А хоть бы и про него, — пожимает Чурсиха плечами, и лицо ее не выдает, что она ждала именно этого вопроса. — Сама вчера слыхала, как он говорил: хотел ее с пацаном взять, ни на что, говорит, не обратил бы внимания, а уж после такого дела — извините-подвиньтесь… Такой, говорит, славы мне не надо.

— Но я же век ее не знала, Поликарпиху эту! — чуть не плачет Мария, бездумно отталкивая от себя какую-то посуду на столе.

— Знала, не знала… Там не спросят.

Игла давно попусту ширкает по гладкой последней резьбе на пластинке. Мария морщит лицо, утирая пальцами слезы, вслепую протягивает руку и переставляет головку звукоснимателя к внешнему ободку.

К часу дня она подходит к административному корпусу.

Ее новая работа теперь проста: до решения заведенного на нее персонального дела директор временно назначил Комракову комендантом. Должность по штатному расписанию неполная — всего пол-единицы, с зарплатой в тридцать рублей.

Мария усмехается, вспомнив, как уговаривала ее сегодня Чурсиха: «Ты не брыкайся на собрании-то, ну чего тебе, скажи на милость, изводиться понапрасну, и Кокону не перечь, как говорится: плетью обуха не перешибешь! Ну, поругают для порядка, ну, дадут выговор — да и простят, глядишь! И работу за тобой оставят, а работа и такая не последняя: хоть и тридцать рублей, да и где их еще взять, на дороге не валяются. А ты отсидела на лавочке перед конторой три с половиной часа — и сама себе хозяйка!»

Сердобольная соседка учила ее жить. Да, может, и права Чурсиха. Вот по ее же совету она первый год нынче сдала свою однокомнатную квартиру отдыхающим. А то совсем было растерялась — на тридцать рублей на двоих не очень-то разживешься. Противно ютиться в сарайчике, да что-то же придумывать надо.

Она делает маленький крюк, будто ненароком огибая перекопанный цветник, и проходит перед окнами директорского кабинета, как бы официально отмечая тем самым свое аккуратное появление на работе.

Но в корпус не идет — в приемной теперь сидит новая секретарша, а в бухгалтерии, камере хранения, закутке эвакуатора и в процедурной у медсестры Дуськи Черненко нечего ей делать. Мария вспоминает, что в корпусе есть и еще один кабинет — вечно пустующую палату изолятора, два метра на три, отвоевал у медсестры нынешний председатель месткома Кокон. Раньше у профорга никаких кабинетов не было.

Нечего Марии делать в корпусе, там и места-то для коменданта нет; кому надо — позовут, ее место здесь.

Она садится на виду у входа, под пахнущею вербой ивою, прислоняется спиной к ребристой скамейке, прислушиваясь к сбивчивому стуку ее осиротелой машинки и не зная, куда девать руки. Ей представляется, как и директор сидит у себя и, по привычке между делом растирая немеющую руку, подергивающуюся от давней контузии, тоже прислушивается к странному ломкому звуку работающих клавишей. У Марии они пели тихо, ненавязчиво, был какой-то исподволь проникавший в тебя ритм движения. И директор не мог за год-то не привыкнуть к ее работе, и работа этой, новенькой, должна бы его сейчас огорчать и невольно возвращать к худым ли, к хорошим ли мыслям, но о ней — Марии Комраковой.

Ноги в туфлях, не прикрытые тенью от дерева, скоро нагреваются, липнут подошвами к стельке. Она высвобождает их, шевелит в воздухе пальцами и примащивает сверху на туфли; подумала, не снять ли еще и плащик, но вдруг устыдилась этой малой своей праздности, покосилась на окна и снова сунула ноги в туфли.

Когда она подходила сюда, видела, что окно медпункта было открыто и у отдернутой наполовину занавески грелась на солнышке Дуська, рано расплывшаяся и обленевшая с некрутой своей работы. До этого, бывало, Дуська частенько захаживала к ней, особенно перед танцами: «Машенька, сделай мне что-нибудь с моими лохмами!» А они у нее и впрямь лохмы: жирные, реденькие, — как смеялся Митя: «У этой Дуськи не волосы на голове, а загадка природы — три волосинки в четыре ряда!» Накрутишь, причешешь — разве она хоть раз отказалась? А теперь Дуська на людях старается с ней не разговаривать, не хочет, видно, бросить на себя тень. Ох люди…

Да что про чужих говорить, когда даже свои отвернулись от нее. Дядя Наум, родной брат отца, тоже считает ее виноватой. Правда, Таисия, жена Наума, наоборот, сочувствует Марии, хотя и не высказывает вслух этого сочувствия — чаще прежнего стала угощать Игорька конфетами. А дядя Наум даже здороваться перестал. Говорит: «Бросаешь, Мария, тень на нас, Комраковых!..»

В корпус ведут новую группу отдыхающих. С чемоданами, прямо с автостанции. Сестра-хозяйка Валя Ануфриева уже успела их где-то встретить — молодец, Валюха, работу свою знает. Тоже одна. И тоже в годах — тютелька в тютельку тридцать. Как и ей. Как и Чурсихе. Как и Дуське тоже. «Девки на выданье», — шутила когда-то сама над собой и над ними Мария. «Ну что, девки, пойдем на танцы-то?» А сегодня точно будут танцы, вспоминает Мария, сегодня открытие заезда. Совсем вылетело из головы. А раньше как-то подбиралась вся, наполнялась каким-то щемящим предчувствием. Правда, перед прошлым сезоном это чувство было уже покойнее — тогда у нее с Митей что-то начиналось, открыто к ней он еще не ходил, но уже ревновал, дулся, если она танцевала с кем-нибудь из отдыхающих. А она нарочно дразнила его, приглашала кого-нибудь сама, хотя только и видела, как Митя стоит на веранде и курит, и у нее внутри все обрывалось от сладкой мысли, что вот кто-то из-за нее расстраивается, кому-то, оказывается, она еще нужна — значит, жизнь не кончилась. В такие минуты она забывала про своего Игорька, а потом кляла себя, вспоминая, как он ни в какую не шел домой и, пережидая танцы, по-ребячьи трудно боролся со сном в уголке на стуле. Было, ох было… Лучше не вспоминать об этом…