Юрий Антропов - Ивановский кряж

— Куда это он? — сдавленно спросил Иван Игнатьевич.

Люба откинулась к стене, и лицо ее на фоне потемневшего от времени кругляка казалось неестественно белым. Теперь только было слышно как бы нараставшее тиканье ходиков, все заполнил собой их назойливый стук, оборвавшийся ружейными выстрелами, прозвучавшими далеко дуплетом.

Наташка недвижно сидела на краю лавки. «Господи, — поразила ее мысль, — да как же это жить-то надо, чтобы оставаться в согласии со всем миром?»

— Далась ему эта правда… — глухо и устало сказала Люба. — Все Генку Куприхина ловит, которую уже ночь…

Снова полнилось все тишиной, и казалось, колдовскому ее безмолвию не будет конца. Иван Игнатьевич выбрался из-за стола и вышел на улицу. Вместе с последним часом ночи падал на землю окаянный сон. Все стояло недвижимо и немо. Даже не было никаких запахов.

Но уже, словно вырастая на глазах, подступали вздыбленные Белки́ — смутно мерцавшие в предрассветных сумерках гольцы Ивановского кряжа, и над ломаным их окоемом опалово обозначился край неба. Полоса на глазах ширилась, оттесняя тухнувшие звезды в беспредельный купол, и снизу, над самыми снегами, мало-помалу начинало алеть.

До часа дня Марии некуда себя деть.

Еще сонная, в семь утра она сходила в рабочую столовую за чаем и котлетами, отдававшими кислым хлебом. По старой привычке хотела было ругнуться с поваром, которого сама оформляла на работу месяц назад, но тот смотрел на нее теперь снисходительно и, утирая лоснящееся лицо замызганным фартуком, улыбался так, будто приготовил эти котлеты для нее одной.

На обратном пути она сделала крюк и прошла парком; гул прибоя и какой-то смятенный перестук пляжной гальки в паузах между накатами отодвинулся, скрадываясь деревьями, отступилась полосой и тонкая изморось в воздухе, бросавшая вверх небольшенькую радугу; щурясь на солнце, Мария отметила про себя, что почки миндаля начали набухать, и даже приостановилась, невольно обрадовавшись. Но тут же увидела Митю, хмуро следившего за ней из ворот гаража, вдруг заторопилась, выдернула щепку из накладки на двери сарайчика, сунула судки на еле-еле калившуюся плитку и какое-то время недвижно посидела на топчане, глядя перед собой. Вздохнула, поднялась, начала двигаться, что-то делать — и утра как не бывало: пока разбудила Игорька, пока сменила ему воротничок, почистила форменные брючки — при такой суши надо умудриться найти грязь, — вовремя выпроводила его, напутствуя разными наказами, на ходу поправляя ему ранец и косясь во двор гаража, где шоферы кончали утреннюю колготню и один за другим, рассаживаясь по кабинам, заводили машины.

Она машинально поискала взглядом Митю. Тот стоял в сторонке, у буксы, и о чем-то говорил с Кононовым. Она поймала себя на мысли, что ей вовсе не хочется знать, о чем говорят эти двое, дружки новоявленные. Она была теперь словно выстуженная изба — сразу не натопишь, не отогреешь. Незаметно как остыла ко всему на свете — и к тому, что было, и к тому, что, возможно, еще будет. Да будет, конечно, чего там, — теперь этот Кокон не оставит ее в покое, пока не съест поедом.

— Маша! Маш…

У дверей ее сарайчика в ожидающей позе застыла Тоня Чурсиха. Сделала вид, будто сейчас только заметила Марию, высматривавшую кого-то во дворе гаража.

— Я торкнулась раз — нету. А дверь без накладки, и ведь только что, думаю, здесь была!

— Игорька в школу проводила, — говорит Мария, без видимой охоты переступая через порог, быстро окидывая взглядом неприбранную постель и предчувствуя, что от соседки теперь скоро не отделаешься. Она не имеет ничего против Чурсихи, пожалуй, это единственный человек, кто ее понимает, просто Марии сейчас не хочется видеть никого.

Убежала бы, куда глаза глядят, если бы не Игорек.

— Ох уж эти мне школьники, — притворно вздыхает Чурсиха, начиная долгий разговор. — Мой вчера говорит: «Купи мне велосипед!» Нет, ты представляешь?! — хлопает себя по ляжкам Чурсиха и застывает в великолепном изумлении. Она пока временит присесть на табуретку, пристально наблюдает за соседкой, за вялыми ее движениями, как бы что-то определяя для себя.

Мария хмыкает — не то раскусила Чурсихин маневр, не то сочувствует ей, с беззлобной укоризной взрослого человека осуждая затею ее сына.

Чурсиха выжидает еще самую малость, но Мария молчит, приходится самой себе задавать вопросы.

— Я ему говорю: «Ты подумал или нет, на какие шиши мать купит тебе велосипед? Тебе рубашку к лету надо? Надо! Сандалеты надо? Надо! А штаны? Ты же из последних штанов, говорю, вот-вот вывалишься, на заднице уже не материя, а сито, все протер!» А он мне отвечает: «Мне к лету ничего не надо — в трусах прохожу».

Чурсиха уже сидит на табуретке, вслепую шарит на столе, среди посуды, спички и, не сводя глаз с Марии, при последних своих словах вдруг смеется:

— Я говорю, хотела бы я посмотреть, как ты в трусах будешь ходить!.. Да что там про них, — машет она рукой, — нам бы их заботы.

Она прикуривает папироску, которую все это время без толку мяла в руках, глубоко затягивается и, сделавшись сразу какой-то безразличной, не по утру усталой, прислоняется лопатками к дощатой стенке сарайчика, расслабленно обвисая так, что линялое домашнее платьишко пусто балахонится на груди.

— А у меня с утра во рту еще ни крошки не было, — с жалостью взглядывая на Чурсиху, как бы оправдывается в чем-то Мария. — Вроде ни дела, ни работы — а поесть все некогда. — Она снова ставит разогревать котлеты в судках и, сама себе сливая из кружки над ведром, ополаскивает две вилки. Чурсиха приоткрывает глаза, косится на плеск воды, видит, что у Марии в руках две вилки, и, сделав лицо свое еще более скорбным, снова смыкает веки. — Давай садись со мной, — мягко говорит Мария, прислушиваясь к себе, как внутри у нее все замирает в каком-то сладостном предчувствии. Ей и есть враз расхотелось, она не выдерживает и легохонько толкает в бок свою соседку: — Да брось ты думать!

И Чурсиха понимает, что дальше тянуть нельзя, а то, чего доброго, переиграешь, — она кидает папироску в ведро, еще секунду-другую смотрит, как та шипит и гаснет, и вялыми пальцами берет вилку. Будто приличия ради тычет ею в судок, в раскрошенную Игорьком котлету, и вдруг, бросив вилку на полдороге, отчаянно машет рукой:

— А! Погоди-ка…

Мария будто ничего не подозревает, а Чурсиха вскакивает, с игривой суматошностью бежит к себе за стенку, звякает там пустыми бутылками — и вот уже соседская девчонка, зажав под мышкой тару на обмен, дует прямым ходом в ларек. Мария едва успевает сунуть ей кое-какую мелочишку от себя и уже ищет куда-то запропастившийся гребень, представляя, как Чурсиха тоже прихорашивается перед осколком зеркала, вставленного в щель косяка, как закалывает свои волосы, чуть трогает губы алой помадой и пробует бубнить что-то веселое, полнясь, как и Мария, тем же предчувствием нечаянного веселья.