Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

Снова чиркает спичка, но огонек гаснет от чьего-то неожиданного и резкого дуновения. Крик, не успев раздаться, застревает в горле, тело цепенеет от ужаса. Он стоит рядом с ней на коленях, обнимает ее бедра, прижимает голову к ее животу. Невырвавшийся крик переходит в протяжный вздох. Гул, пустота. И вдруг, помимо воли и сознания, ее руки обхватывают его колючую голову, она наклоняется и ее губы прижимаются к плотным коротким волосам, пахнущим диким ветром. А ее пальцы еще раньше успели добраться до шрама на темени, отчетливого на ощупь. Она замирает. Горячая волна растроганности. Он шевельнулся, поднял голову, и на нее сразу повеяло едким, ненавистным запахом. Она резко оттолкнула его, он едва не упал. Агнешка отскакивает за стол. С глухим тяжелым вздохом Балч поворачивается. Она слышит, как он пятится к двери, к той самой двери, которую она так хорошо заперла и завесила. Через нее-то он и вошел. Он уже у Пшивлоцкой. Щелкает регулятор приемника. Тишина. Дрожащими еще руками Агнешка ищет на столе укатившуюся свечу, спички, и вдруг ей приходит в голову идея, решительная и злая. Непреодолимое искушение приказывает ей: подойди к этой самой двери, она приоткрыта, не ты ее открывала, не тебе и отвечать, и послушай или подслушай, теперь уже все едино, все равно ты погибла.

— Я, кажется, заснула… Напилась, что ли? — Приглушенный смешок, фамильярный и многозначительный. — Ты выходил?

— Да.

— К ней? (Без удивления и упрека, словно бы они договорились еще раньше и ему оставалось лишь подтвердить.)

— Да.

— Сказал ей?.. — И после короткой паузы, чтобы увериться, что он ее понял: — О нас?

— Да.

— Да, да, да… — Она дразнит его, но нежно. Ленивое, интимное бормотание, шорох. Она, видимо, приподнялась на тахте. Звук поцелуя. — Ответь же. — С благодушной иронией: — Елочка ее утешила?

— Плачет от счастья.

— Елочка — это в самый раз для нее. Так ей и надо. Кто ее сюда звал?.. (Свет ночника.)

— Погаси, Лёда.

(Словно бы момент некоторой растерянности. Свет гаснет и одновременно слышится стук деревянной дверцы.)

— Что ты искал в шкафу?

— Ликер. Любишь ты прятать.

— Мой лев… (Смешок, безмолвные нежности.) Ты доволен?

— Очень.

— Я тоже. Я так рада, Зенон, что мы опять понимаем друг друга. — Голос ее внезапно меняется, становится глубоким то ли от беспокойства, то ли от чувства. — Я тебе еще не сказала, но сейчас скажу.

— Погоди. Время есть. Ты коменданта этого знаешь? (Снова растерянность, в которой угадывается и подчинение, и неискренняя, неохотная покорность.) Того самого коменданта. Скажи. Чего он от тебя хотел на самом деле?

— Женится, старый дурень… (Пренебрежительный смех.) На свадьбу нас приглашает, меня и тебя… Старый дурень… (И опять смех, но неискренний, что-то в нем скрывается, в этом смехе — облегчение, тревога?) Мой лев… Свадьба… (Поцелуй.) Наша свадьба… Отвергнутый ты мой, усталый… Забота тебе нужна, внимание…. (Не толкнул ли он ее? Не отпихнул ли? Фраза оборвалась вдруг на удивленном вскрике, вскрике боли. И такой звук, будто Лёда пошатнулась.)

— Ну как, Лёда? Может, хватит? Позабавилась?

— Ты о чем?

— Послушай. (Тон вроде бы не изменился, и все же это другой голос, враждебный.) Дам тебе хороший совет. Пиши свои доносы сразу набело…

— Да ты что, Зенон!

— …или высылай черновики тоже. Впрочем, я и без этого знаю.

— Да как ты смеешь!

— Как? Так! Получай, сука, получай!

Одновременно раздается плоский, как щелканье кнута, звук, и сразу же слышится глухой удар. Агнешка непроизвольно сжимается, закрывает голову руками, но, хотя уши ее закрыты, она слышит и другие удары, и грохот мебели, опрокидываемой преследователем и преследуемой. Флокс вскочил, прижался к Агнешке, тявкнул — она поспешно стискивает руками его пасть, прижимает его морду к себе.

— Хам! Не трогай меня.

— Эх ты, артистка! Писательница! Получай за хама.

Снова удар, треск тахты и тяжелый звук падающего тела.

Тишина.

— Хватит?

Молчание.

— Бандит. — В хриплом, холодном и теперь почти спокойном голосе Пшивлоцкой не слышно слез. — Ты мне за это ответишь. Ты у меня еще наплачешься. — И уже криком: — Пошел прочь! Убирайся.

— Я уйду, когда пожелаю. Зажги свет и дай ликер.

Молчание.

— Слышишь, что говорю?

Загорается свет.

Агнешка дрожит как в лихорадке. Она с трудом находит щеколду и закрывает дверь. Отыскивает на ощупь пальто, надевает и застегивает его уже в сенях, и тут вдруг до нее доносятся нереальные для такой минуты, словно бы пришедшие из иного мира голоса — это поют дети у Павлинки незатейливую, как домотканый холст, коляду под серебристый аккомпанемент Семеновой гитары.

Печь в классе остыла. Она закрывает дверцу поддувала, удивляясь мимоходом тому, что человек даже во время самых тяжелых переживаний способен заниматься такими хозяйственными мелочами. В тот далекий день, вернувшись в сожженную Воличку и найдя Кшися в погребе, она, беря его на руки, прихватила заодно и корзину картошки, приготовленную еще матерью, — авось пригодится… Поискав глазами, куда бы присесть, и опустившись в конце концов прямо на пол возле побеленной двери, которой, можно сказать, уже не было, откинув голову к классной доске, она делает на свой счет еще одно открытие: похоже, что ее мука ищет утешения, сочувствия, возможности излиться непременно в предельной близости к своей первопричине, отвергая все остальные отрезки пространства. Страдание ее таково, что от него может избавить лишь тот, кто его причинил, излечить от обиды может только сам обидчик. Но его нет, к несчастью и к счастью, за этой дверью тихо, все еще тихо. Заполнить время одним страданием невозможно, это тяжело, несмотря ни на что, надо жить, все как-нибудь утрясется, опять станет обычным. Но пожалуй, будет лучше еще раз проверить уроки. Она кладет на колени стопку тетрадей, достает красный карандаш. Каких домашних животных я знаю, у нас есть кролики, куры и кошка, все на «к», а птицы — тоже животные? А козу нашу никак не зовут. Опять корова, корова, я приручил ежа, ну и ну. Петрек Оконь, а ведь он кидал в Астру зажженную паклю, конь наш пришел с войны, но подох, а Рекса кто-то убил; опять корова, наконец-то прошли коровы, за ними появились Флокс, Астра и Рекс, а вот, поднимая частый топот, от нового каменного здания школы, такой далекой, будто видишь ее в перевернутый бинокль, бегут дети, много детей, половодье детских голов; добежав до Агнешки, они разбиваются на два омывающих ее потока, будто она скалистый утес. Агнешка не может двинуться, кто-то стоит перед ней на коленях, она не может узнать лица, этого жестко вырезанного овала, пустого, лишенного черт, безглазого, глыбу тумана, плотного тумана… Лампа гаснет, стук…

Лампа спокойно горит, как и горела. И грохот был не здесь, а за дверью, чуткий спросонок слух еще удерживает его в ушах. Значит, он вернулся домой, он у себя. То ли случайно, то ли нарочно, со зла, он опрокинул какой-то тяжелый предмет и теперь глухо сыплет проклятия. Он совсем рядом, на расстоянии шага, он вешает свою куртку на гвоздь, вбитый в эту самую дверь, слышно, как расстегивает пуговицы, шуршит одеждой. Он все еще стоит у двери, шарит по ней руками, потом тяжело наваливается, и слышно, как обессилевшее тело соскальзывает по двери на пол. Тишина, и сразу же — шумное дыхание спящего. Удивительно, насколько она не удивлена тому, что он здесь, совсем рядом, такое повторится нескоро, может быть, и вовсе не повторится. Наши сны разминулись на минуту. Но все-таки мы встретились сегодня еще раз. Я бодрствую над твоим пьяным сном. Я погибла. Но нет. Хватит. Я научусь ненавидеть тебя по-настоящему.