Вильгельм Мах - Агнешка, дочь «Колумба»

— Конечно. А что? Небось женишься?

— Может, уже и время.

— В мир тебя не тянет больше, Семен.

— Не очень. Привык я.

— Не хочешь со мной куда податься?

— Разве я знаю? — неуверенно бормочет Семен. — Если по правде, так вроде незачем.

— Ничем тебя, значит, не соблазнишь… — И после паузы: — Тебя уже солтысом считают.

— Эх! — вырвалось у Семена, и он, задетый, отвернулся. — Стыдно слушать.

Балч кладет на его колено руку.

— Как думаешь, Семен?.. Справлять эту годовщину или не справлять?

Семен, оторопев, смотрит непонимающим взглядом:

— Сами, комендант, знаете. Нужно!

— Зачем? Для кого?

— Раз сказано, значит, надо.

Балч ударяет ногой о пол:

— Ты прав. Раз сказано, значит, надо. Не то заснут все подонки. В гражданскую банду превращаемся, Семен. Ну, еще посмотрим. Такую побудку им сыграю, что у меня все Хробжички опять вытянутся в струнку. А, Семен?

Но Семен не отвечает, а Балч задумывается, как бы сникнув, а потом снова начинает говорить, только очень тихо, скорее самому себе, чем Семену:

— …крест на башне… повешенные… столько павших… Пшивлоцкий… И другие, раньше, господи Иисусе… А кто сегодня думает об этом, кому это важно?! Воспоминания, сантименты, снимки — ерунда!

Вдруг он вскакивает и размашистым движением сгребает со столика, сбрасывает на пол старательно расставленные реликвии заодно с остекленной фотографией, которую сам туда только что положил. Семен даже не вздрогнул. Не шевельнулся и обмотанный веревкой фельдшер, храпящий на стуле. Только Стах, разбуженный шумом, поднял голову, непонимающе замигал и, словно эхо, повторил за Балчем услышанное не то во сне, не то еще раньше слово: «Ерунда».

Балч грузно уперся в стол.

— Семен, — окликнул он своим обычным голосом, властным и нетерпеливым, — поддержи ты меня или посади. Опять я напился.

Семен встал, подошел к коменданту, и в этот момент увидел во дворе освещенную светом, падавшим из окон, бегущую фигурку. Но еще раньше заметила и узнала Тотека Агнешка. Тотек заглянул к ней в окно, и она сделала ему знак. Выскочила во двор, схватила его за плечи. Он еще не заговорил, а она по его глазам, расширенным от ужаса, по тому, как он задыхался, поняла, что случилось что-то ужасное.

— Что у тебя? Говори!

— Мама моя… у Бобочки… Там кровь! Кровь!

Агнешка колеблется не дольше секунды. Бежит к окну Балча, стучит.

— Прошу вас, е г о не зовите! — чуть ли не закричал Тотек с осознанной и нескрываемой ненавистью в голосе.

— Стах! Стах!

Она поднимается на цыпочки. Слышит, что кто-то в доме открывает окно.

— Семен! Буди и зови доктора.

Семен ни о чем не спрашивает. Кидается в сени, хватает ведро с водой, возвращается. Выплескивает полведра прямо в лицо бесчувственному Стаху. Торопится вернуться в тот угол комнаты, где он оставил Балча, замечает там пустой стул и одновременно слышит треск распахнувшегося окна и грузный стук прыжка.

Миг спустя Уля, спрятавшаяся за крыльцом школы, видит их всех. Когда она бежала вслед за Тотеком мимо замка, Зависляк задержал ее, заставил признаться, куда и зачем она несется такая напуганная, и приказал: никому ничего не говори, никому не попадайся, а лучше всего спрячься в школе, она открыта, если же нет, ключ под порогом. Уля, жалея, что не убежала вместе с Тотеком, все-таки послушалась. Не понимает сна, что это стряслось и там, дома, и одновременно здесь. Семен несет к машине, будто покойника, одного из докторов, того, что поменьше. Другой пошатывается, качается, едва идет. Солтыс залезает в кабину, поднимает и пересаживает на боковое сиденье бесчувственного, будто колода, шофера, а сам садится за руль. Семен тоже садится. Агнешка сердится на Тотека, кричит: «Иди домой или ко мне! Никуда ты не поедешь!» — и захлопывает перед ним задние дверцы, но, едва машина трогается, Тотек что есть мочи бежит следом. Уля не окликает его, не кидается за ним. Страх ее ничуть не ослабел, наоборот, разросся, отнял все силы.

Раньше всех успевает Януарий. На самом пороге под его ботинком затрещали потерянные Бобочкой четки, блеснув в лучах света, падавшего из распахнутой двери. Хорошо, успел он подумать, что, удирая, Бобочка бросила дверь открытой. Наверно, морозный воздух, ворвавшийся в жуткую духоту лачуги, и помог Пшивлоцкой прийти в себя до того, как он побрызгал ей в лицо и дал попить, когда она, очнувшись, попросила воды. Лёда смотрит на него из-под полуприкрытых век. В отсутствующем сначала взгляде появляется понимание, сознание происходящего. И неприязнь.

— Ступай, Януарий. Оставь меня.

— Что ты наделала, Лёда, Лёда…

Лицо его почти касается грязного одеяла. Он ощущает слабое прикосновение. Его отпихивают.

— Чего теперь кричать? Я ведь… денег просила… Не дал.

— Нет же у меня!

— Хорошо. Не жалей меня. Мне от тебя ничего больше не надо. Ступай. Или нет. Погоди. Раз ты плачешь…

— Только прикажи… Я, Лёда, все…

— Тихо, не преувеличивай. Наверно, я умру, Януарий. — Лёда вынимает из-под одеяла обе руки, лицо кривится от боли. Она вцепляется пальцами в его куртку. Приступ проходит. — Скажи мне. Я должна это знать.

— Что, Лёда?

— Скажи правду. Кто из вас убил Адама?

Зависляк шарахается:

— Что ты!.. Никто его не убил. Это немцы.

— Ты дал мне понять другое. Намекал на разное. Помнишь?

Он опускает голову, пялится тупо на грязный пол.

— Не знаю. Спьяну я всякое мог сказать, и ты понять могла всякое. Только это неправда.

— Клянешься?

— Клянусь.

Странная, слабая улыбка загорается в ее глазах.

— Если так, то беги отсюда, Януарий.

Весь напрягшийся, он замер в ожидании. Смотрит на нее испытующе и с подозрением, уже без жалости.

— А что?

— Я донесла на тебя.

Он впивается в одеяло скрюченными, словно когти, пальцами.

— На меня? Только на меня?

— Только на тебя.

— Не верю.

— Как хочешь. Я чувствовала, что ты врешь. И про себя, и… про Балча. И презирала тебя за это, презирала. Ступай.

Он медленно встает, прижимает свои дрожащие кулаки к глазам. Сквозь оскаленные стиснутые зубы прорывается не то свистящий шепот, не то визг отвращения:

— Рвань!

В маленьком окошке тонко забренчали стекла, вспыхнули внезапно снопы двух фар. Сразу же возле дома раздался топот ног. Дверь без стука распахивается. Пшивлоцкая с усилием поворачивает голову, поднимает веки.

— Зенон? — с удивлением, не скрывая иронии, называет она вошедшего. — Пришел?.. Ну и ну!..

Януарий бросает на соперника один-единственный взгляд.

— Бог тебя покарает, Балч, — говорит он глухо и скрывается за дверью.

Агнешка, заглянув в дом, сразу возвращается к машине.

— Семен! Ты пил?

— Нет.

— Сумеешь вести машину?

— Наверно, сумею.

— Больше ничего не остается. Отвезешь Пшивлоцкую в больницу. Знаешь куда?