Джон Фаулз - Женщина французского лейтенанта

– Уже появилась.

Секунд десять, после того как дверь за ней закрылась, Чарльз таращился на дитя. Это была девочка с темными волосиками и пухленькими ручками. Уже не младенец, но еще не ребенок. Девочка, вдруг осознав, что Чарльз живое существо, протянула ему куклу с ничего не выражающим звуком. В ее серьезных глазах с серыми радужницами сквозило робкое сомнение… это кто еще такой?.. и вот уже он опустился рядом на ковер и попытался ей помочь встать на нетвердые ножки, при этом изучая маленькое личико, как археолог, только что откопавший первый образчик утраченного древнего свитка. Девочка была явно недовольна таким пристрастным разглядыванием. А может, он чересчур сильно сжал хрупкие ручки. Он поспешил достать карманные часы, как он это уже делал однажды в схожих обстоятельствах. Эффект получился столь же удачным, и вскоре он уже сумел поднять девочку без всякого протеста и отнести к окну. Там он сел на стул и усадил ее к себе на колени. Пока она не отрывалась от серебряной игрушки, он штудировал ее лицо, ручки, каждую мелочь.

А также все, что было сказано в этой комнате. Язык – он как переливчатый шелк: многое зависит от угла зрения.

Он слышал, как тихо открылась дверь. Но не обернулся. Через несколько мгновений на заспинный поручень деревянного стула легла женская рука. Он молчал, как молчала обладательница руки. Молчало и дитя, увлеченное часами. В отдаленном доме какая-то ученица с тикающим метрономом, только не в пальцах – исполнение было так себе, и спасало лишь большое расстояние – заиграла на пианино мазурку Шопена, пробивавшуюся через стены, листву и солнечный свет. Только неуклюжие музыкальные рывки говорили о некоем движении вперед. Если бы не они, можно было бы подумать, что История остановилась, превратилась в фотографию.

Наконец девочке надоели часики, и она потянулась к матери. Ее взяли на руки, приласкали и отнесли на несколько шагов. Чарльз еще довольно долго смотрел в окно. Затем встал и повернулся к Саре с ее грузом. Хотя глаза ее были по-прежнему серьезны, в них угадывалась легкая улыбка. А Чарльза разрывало. Но он бы преодолел не четыре тысячи, а четыре миллиона миль ради таких терзаний.

Между тем девочка потянулась к лежащей на полу кукле. Сара нагнулась, взяла куклу и отдала дочери. Последив за тем, как та увлеченно играет, сидя у нее на локте, она перевела взгляд на ноги Чарльза. Посмотреть ему в глаза она не решалась.

– Как ее зовут?

– Лалаге. – Так, с дактилическим ударением и твердым «г», она произнесла имя Лалаж, по-прежнему не поднимая головы. – Мистер Россетти однажды подошел ко мне на улице. Он давно наблюдал за мной, хотя я этого не знала. Он попросил разрешения меня нарисовать. Я тогда была беременна. Он проявил необыкновенную доброту, когда узнал о моих обстоятельствах. Это он предложил так ее назвать. Он ее крестный отец. Я понимаю, звучит странно. – Последние слова она произнесла почти шепотом.

Странными, уж точно, были ощущения Чарльза, а самым странным было ее желание узнать его мнение о такой мелочи, с учетом всех экстраординарных обстоятельств. Это как если бы его корабль наскочил на риф, и кто-то поинтересовался его мнением, правильный ли выбрали материал для обивки кают. Он онемел, но нашел в себе силы сказать:

– Это греческое имя. От lalageo … пузырящийся.

Сара молча кивнула, словно благодаря его за этимологическую справку. А он глядел на нее, слыша, как трещат мачты и кричат тонущие моряки. Нет, он ей этого не простит.

– Вам оно не нравится? – прошептала она.

– Я… – Он сглотнул. – Да, красивое имя.

Она еще раз кивнула. Он был не в силах пошевелиться, оторвать глаза, пока идет этот допрос. Так человек глядит на рухнувшую стену, которая его похоронила бы, пройди он мимо мгновением раньше. По случайности именно это свойство, которое наше сознание обычно отправляет в чулан как пустую мифологию, помогло стоящей перед ним раздвоенной фигуре обрести плоть. Ее глаза, оттененные черными ресницами, были опущены. Однако он увидел – или угадал – наворачивающиеся слезы. Он невольно сделал два или три шага навстречу. И остановился. Он не мог, не мог… но слова, пусть даже едва слышные, сами вырвались изо рта.

– Но почему? Почему? А если бы я не…

Она еще ниже опустила голову. Ее ответ он с трудом расслышал.

– Так было нужно.

Ну что тут не понять: все в руках Божьих, в том числе прощение за наши грехи. Он вглядывался в ее почти невидимое лицо.

– А эти жестокие слова, которые вы произносили… и вынуждали меня отвечать тем же?

– Без них нельзя.

Наконец она подняла глаза, в них стояли слезы. Все нараспашку. Такое случается в жизни раз или два, когда кто-то готов это воспринять и с нами разделить, – и тогда тают целые миры, прошлое растворяется, в такие моменты мы понимаем (здесь сокрыты наши глубинные потребности), что скала времени есть не что иное, как любовь, здесь и сейчас, в этих сомкнутых руках, в этом слепом молчании, когда голова приникает к груди, – и это молчание, после спрессованной вечности, Чарльз прервал вопросом не столько высказанным, сколько выдохнутым:

– Смогу ли я когда-нибудь постичь твои притчи?

Голова, лежащая у него на груди, молча вздрагивает. Тишина. Губы, прижатые к рыжей копне волос. В далеком доме бесталанная ученица в порыве раскаяния (или под нажимом истерзанного призрака Шопена) перестает играть. А Лалаж, словно получив возможность задуматься о музыкальной эстетике благодаря этой милосердной передышке, всерьез задумалась и несколько раз стукнула тряпичной куклой по склоненной щеке, как бы напоминая отцу, – самое время, – что тысячи скрипок уже вовсю пиликают, не касаясь струн смычками.

Старое правило романиста – в конце книги не вводить нового персонажа, разве что третьестепенного. Я надеюсь, Лалаж мы простим. А вот некто весьма представительный, наблюдающий последнюю сцену с парапета набережной напротив дома № 16, где проживает Данте Габриэль Россетти (который, кстати, умер от приема внутрь хлорала, а не опиума), на первый взгляд, грубо нарушает это правило. Вообще-то я не собирался его представлять, но поскольку он из тех, кто привык красоваться в лучах прожекторов и путешествовать исключительно первым классом, да и не знает он других порядковых числительных, кроме «первого», а я из тех людей, кто привык не вмешиваться в законы природы (даже самые худшие), так уж получилось, что этот персонаж вышел на сцену или, как он сам бы уточнил, вышел на сцену в собственном обличье . Я бы не стал из этого делать вывод, что раньше он выходил на сцену в чужом обличье, и, следовательно, не является по-настоящему новым персонажем. Но смею вас заверить: несмотря на свою внешность, он достаточно мелкая фигура… я бы даже сказал, минималистская, что-то вроде гамма-частицы.