Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– И тебя тоже разместили здесь? Вы, как мне сдается, оба совсем не худо устроились в заключении.

– Нет, папа, Хези – не заключенный. Он – с другой стороны решетки. Он – заместитель командира батальона. Ему не с кем было играть в триктрак, вот он и решил подержать меня при себе дней десять.

Яари удивился.

– Значит, ты и есть тот адъютант? Тогда тебе нелишне знать, что я предупреждал твоего приятеля – если он хочет освободиться от армии, как это следует по закону, он должен получить на это соответствующие бумаги, а не полагаться на то, что он исчезнет из вида, и армия забудет о нем.

– Ну, в это мне верится слабо. Не мог он так думать. Он отлично знал, что от меня ему никуда не деться.

– Даже если очень важный заказ министерства обороны, над которым он работает, нуждается в нем, как никогда?

– У меня здесь находятся солдаты, у которых дома остались жены на восьмом, а то и на девятом месяце беременности. У меня здесь солдаты, у которых отцы и матери лежат в больнице. Есть и такие, которым каждый день, отданный резервистской службе, грозит потерей их бизнеса. Так почему я должен заботиться о делах министерства обороны? Со своей точки зрения Моран имел моральное право считать свои проблемы самыми важными – по крайней мере, чтобы попытаться увильнуть от службы, надеясь, что мы о нем забудем.

– Но…

– Но, к сожалению, невозможно забыть о ком-нибудь, если он похож на Морана. А потому я послал председателя военной полиции, чтобы найти его, и, поверьте мне, любезнейший родитель этого лейтенанта: актом чистейшего милосердия было то, что мы не послали его прямо за тюремную решетку, пристроив в управленческое звено батальона. А я получил возможность совершенствоваться в триктраке, хотя Моран посредственный соперник, которому удача отказала в благосклонности.

Моран рассмеялся.

– Не верь ему. Это он просто так шутит.

– Но…

– Что – но?..

Яари колебался.

– Но, – сказал он, – почему бы начальству не послать его служить со всеми остальными?

– А сейчас он им просто не нужен. На его место в подразделении мы послали другого офицера. А я придерживаюсь железного правила: самый лучший солдат – это провинившийся солдат. Ну и, кроме того, за это время нам прислали слишком много резервистов, только потому, что в Израиле сейчас слишком много безработных.

– Тогда почему бы вам не отпустить его?

– А с чего бы вдруг его отпускать? Он опозорил наше единство, наплевал на всех нас… а потому будет сидеть здесь, на базе, до конца резервистского срока, будет заботиться о себе сам, а тем временем научится, наконец, играть в триктрак…

Моран расхохотался; похоже, нисколько не обижался на шуточки приятеля. Но его отец попросил маленького офицера всерьез объяснить, каким образом он стал майором, при том, что Моран так и остался лейтенантом.

– Потому что у меня не нашлось богатого папочки, как у Морана. Так что мне на несколько лет пришлось задержаться в армии и сэкономить немного денег на оплату учебы.

– И что же ты стал изучать?

– В конечном итоге – ничего.

– Но чем ты зарабатываешь на жизнь?

– Ну… немного тем, немного этим.

– Мне почему-то кажется, что я где-то видел твое лицо.

– Может быть, ты видел, как он корчит рожи по телевизору, – сказал Моран.

– По телевизору?

– Потому что здесь и сейчас ты видишь перед собой заместителя командира батальона резервистов, уважаемого человека, майора, битком набитого ценностями патриотизма, а вне армии он ведет сатирическое шоу, рассыпаясь в дурных шутках, и счастлив иметь такую возможность, чтобы не пойти по миру.

Офицер-комедиант сунул Морану кулак под ребра и нежно поглядел на него.

– Ну, значит так, Хези, – сказал Яари, повернувшись к рыжеволосому майору, и разговаривая уже просто, как мужчина с мужчиной. – Я здесь, потому что привез Морану теплое белье. Но, может быть, все-таки будет лучше освободить всех нас от него? Чтобы он смог сделать что-нибудь полезное для страны, вместо того, чтобы валять дурака здесь?

Но офицер-комендант перестал улыбаться и твердо отпечатал:

– То, что вы привезли для Морана белье, – это правильно. Но отпустить его к вам в контору – было бы неправильно. Он приговорен оставаться здесь со своим подразделением вплоть до приказа о демобилизации. А что до вопроса о том, что полезно, а что бесполезно, то его мобильник был у него временно конфискован, как вещь бесполезная для службы. Но ему разрешен один звонок в день на телефон жены, и если ее не окажется дома, или она отключит телефон, – что ж, армии это не касается. И кстати, я с самого начала хотел спросить – каким образом вы получили разрешение пройти на базу?

– Я сказал новобранцам у ворот, что имею на это право, как «осиротевший дядя».

– Осиротевший дядя?! – воскликнул рыжеволосый майор, вне себя от изумления. – Это что еще за чудо такое – «осиротевший дядя»?

Моран, изумленный словами отца не меньше, чем батальонный адъютант, рассказал ему о своем двоюродном брате, который был убит семь лет тому назад.

– Дружественным огнем, – тихо добавил Яари.

Поезд постепенно набирал скорость. Вагоны испускали металлический грохот, а три соломенных корзины, оставленные в коридоре, отправились в небольшое самостоятельное путешествие, вопреки всякой дисциплине. Сиджиин Куанг поднялась со своего места, втащила корзины в купе, связав их вместе, и установила напротив двери, перекрыв вход на случай, если проходящий мимо пассажир проявит ненужное любопытство. Затем она извлекла из одного из мешков пакет с едой, опустилась на колени и расстелила газету на полу. На газету она выложила провизию, купленную на станции: коричневые яйца, копченые сардины, жареные кальмары, большой, вырезанный клином, кусок твердого белого сыра, испещренного красными прожилками, затем грозди несколько недозрелых бананов, влажные финики и волосатый кокосовый орех. Тонкими аристократическими пальцами она взяла большую копченую сардину и принялась обгладывать ее, начиная с плоской головы.

Даниэла с восхищением отметила, с какой непринужденной грацией высокая суданка убрала под себя длинные ноги, чтобы дать возможность остальным обитателям купе тоже разместиться на полу – и, в конечном итоге, сама присоединилась к ним, пусть даже после определенного колебания; подвернув подол платья, израильтянка тоже опустилась на колени. Отвергнув копченую рыбу и морепродукты, она отрезала себе ломоть сыра, использовав для этого перочинный нож, протянутый ей Сиджиин Куанг. Ирмиягу, не слезая со своего места, сделал из газеты кулек, натолкал туда сардин и кальмаров, и отломил кусок хлеба, а скорее, большой питы. Они ужинали вместе в тишине, словно на поминках, но с теплым ощущением, какое бывает в дружеской компании, и общее ощущение спокойствия наполняло купе, охватывая людей, сидевших порознь вдоль стен, среди огромных корзин, отливавших золотом отраженного полуденного света.