Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– Я вовсе не шлялась… я гуляла. Вот.

– Значит, больше гулять не будешь.

– Но почему? Почему?

– Почему, почему, почему… а потому, что я тебе сказал, понятно? – Похоже было, что терпение у него кончилось. – Ты заявилась сюда без Амоца и хочешь болтаться в одиночку где попало. Уж не хочешь ли ты сказать, что Амоц вот так разрешил бы тебе это? Это ты хочешь мне сказать?

Она продолжала спорить, сама не зная, почему.

– Но ты – не Амоц, и у тебя нет на меня никаких прав. Ты для меня не авторитет! И почему ты так взъелся? В отличие от Шули я ведь и в самом деле не радуюсь, оставшись одна. Я всегда чувствовала себя лучше в компании, и надеялась, что ты уделишь мне побольше времени… но ты – вот как сегодняшним утром – просто-напросто взял и испарился.

– У меня и правда обычно дел не так уж много, но если иногда они случаются – я только рад этому, ибо это – единственное, что помогает мне.

«Помогает тебе? Каким таким образом?» – хотелось ей ответить как можно более язвительно этому старому лысому мужчине, чтобы хоть таким образом донести до него свою боль. Ей показалось, что он не помнит уже ни о Шули, ни об Эяле…

Но она взяла себя в руки и прикусила язык.

Наскоро записав размеры крошечного лифта на обрывке бумаги, Яари расстался с Деборой Беннет, не пообещав ей ничего определенного. Продолжающееся отсутствие жены обернулось для него внезапно нахлынувшим желанием увидеться с детьми. Прошло лишь два дня с того момента, как Нофар зажигала ханукальные свечи вместе с ним, но присутствие странного друга, с которым она заявилась, ставило под сомнение возможность ее случайного появления и, тем более, не предполагало откровенного разговора. «Поскольку я закончил в пятницу все запланированные дела в Иерусалиме, – размышлял Яари, проходя мимо здания кнессета, – что заставляет меня спешить с возвращением в пустую квартиру?» А потому, усевшись в машину, он набрал номер дочери, но смог только убедиться, что аппарат отключен. Что означало: она на работе, в больнице. Заступая на дежурство, она всегда наглухо отключалась от внешнего мира, чтобы не тревожить сотрудников, занимающихся калибровкой сверхчувствительных приборов. Но вместо того, чтобы успокоиться на этом и ограничиться сообщением, он решил немедленно написать ей записку, связавшись с ее домовладельцем – в конце концов, у него был редкий шанс заглянуть в арендуемую дочерью квартиру, которую он не видел с той поры, когда сам помог ей перебраться в Иерусалим, после того как она приняла окончательное решение заменить службу в действующей армии работой в гражданском учреждении все того же министерства обороны, то есть в военном госпитале.

Он был польщен, что управляющая домом семейная пара, имевшая профессиональное отношение к госпиталю, в котором работала Нофар, вспомнила и узнала ее отца, чья внешность и стиль разговора так походили на ее собственные. Они тепло приветствовали его, но не преминули удивиться, как мог он забыть, что в пятницу утром Нофар всегда на смене. Яари заверил их, что он об этом, разумеется, знал, но поскольку неожиданно для самого себя очутился сегодня в Иерусалиме, то хотел бы использовать подвернувшуюся возможность бросить взгляд на житье-бытье любимой дочери, на квартиру, в которой он не был около года и оставить ей записку. Надеюсь, это не проблема?

Его одолевали нехорошие предчувствия. Они подтвердились, увы, в ту минуту, когда он перешагнул порог ее комнаты. Нисколько не сомневался он и в том, что Нофар, мягко говоря, будет не в восторге от его вторжения, даже если он всего лишь напишет ей несколько строк. Она не хотела, чтобы он увидел то, что сам он ожидал увидеть: в беспорядке брошенные платья, не убранную постель, книги и журналы, объедки, немытую посуду и увядшие цветы, – словом, элементарный беспорядок, поддерживаемый из принципиальных соображений во имя свободы самовыражения, что, на взгляд молодых управляющих домом, вовсе не было чем-то удивительным; они, улыбаясь, стояли на пороге, наперебой в два голоса, нахваливая квартиросъемщицу.

Удивленный этим славословием и даже тронутый им, Яари слушал и кивал, соглашаясь. Да, бесспорно, он знал все достоинства дочери, которая внешне была очень похожа на него, хотя по характеру являлась точной копией своей матери. Иными словами, она была человеком, чьи моральные принципы были ясны и четко очерчены, что позволяло ей комфортно существовать среди полнейшего беспорядка. Наблюдавшая за Яари парочка разразилась добродушным смехом, услышав подобное милое объяснение, которым они могли теперь воспользоваться для понимания причин такого же бедлама в собственной квартире. А Яари испытал благодарность к молодой семейной паре, взявшей под свое крыло его дочь, и стал расспрашивать их понемногу, пытаясь представить себе образ жизни и порядки, связанные с работой в госпитале, наиболее продвинутые специализации для врачей, продвигаясь постепенно к вопросам медицины как таковой. Но он не удержался, тем не менее, от вопроса, неотрывно занимавшего его мысли в последнее время: не ощущает ли Нофар, по их мнению, себя одинокой, заброшенной, испытывающей душевные муки?

Одинокой? Заброшенной? Определенно нет, свидетельствовала пара, соглашаясь друг с другом. Поскольку по вечерам, когда она свободна от дежурства, время от времени ее навещает друг, немного странноватый, что есть, то есть, но он водит ее то в кино, то в паб. А душевные муки? Пожалуй… это как если бы… жена управляющего домом явно колебалась, как если бы, несмотря на свою молодость, пережила какую-то невосполнимую потерю.

Яари посмотрел на фотографию, висящую на стене над кроватью Нофар. Этот тинейджер – Эяль. Карточки этой Яари никогда не видел, он даже не знал о ее существовании, и теперь промямлил что-то маловразумительное об источнике семейной меланхолии. Но никакой надобности в объяснениях не существует, поскольку обитатели этого дома – тем более его управляющие – уже слышали об этой трагедии во всех деталях. Нофар говорит об этом снова, и снова, и снова – о «дружественном огне» – именно это выражение она всегда употребляет. Так что управляющая домом пара хотела бы выяснить у отца, каким образом подобная история смогла оставить в душе Нофар столь глубокий след, ранить ее так сильно и надолго? Сколько было ей лет, когда все случилось? Потому что, как им кажется, она слегка путается в датах.

Она была совсем юной, говорил отец. Одиннадцать с половиной, середина шестого класса. Разница в возрасте между ней и ее двоюродным братом была существенной – почти тринадцать лет. Эяль изучал медицину в университете в рамках армейской программы – вот почему впоследствии она не собиралась работать в госпитале, а настаивала, чтобы ее распределили в боевые части. Если бы он остался живым, он был бы врачом – как вы. Но разница в возрасте, добавил Яари с горькой улыбкой, не смогла удержать Нофар от убеждения, от веры в то, что не только она всем своим существом любит своего двоюродного брата, но и он отвечает ей абсолютно тем же. Может быть, будь мы повнимательней, мы заметили бы признаки необыкновенного чувства, охватившего нашу дочь, но родители всегда слепы – вот почему, мне кажется, она и впала в самообман.