Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Секунду-другую Элизабет молчала. Потом сказала:

– Что же нам делать?

– Я целый день прикидывал так и этак. По-моему, делать больше нечего. Если мы сейчас заберем заявления, то, пожалуй, только привлечем еще больше внимания.

Она кивнула и как-то странно посмотрела на него:

– Все-таки можно попытаться.

– Поздно, Элизабет. Надо рискнуть и ждать, что будет.

Они пошли дальше. Фабрика располагалась на маленькой площади и была хорошо видна отовсюду. Гребер присмотрелся.

– Вас ни разу не бомбили?

– Пока нет.

– Здание расположено на открытом месте. И в нем легко разглядеть фабрику.

– У нас большие подвалы.

– Надежные?

– Пожалуй, более-менее.

Гребер посмотрел на Элизабет. Она шла рядом, не глядя на него.

– Ради бога, – сказал он, – пойми меня правильно. Я боюсь не за себя. Мне за тебя страшно.

– За меня бояться незачем.

– Ты сама не боишься?

– Я уже испытала все страхи, какие только есть. Для нового нет места.

– А я вот боюсь, – сказал Гребер. – Когда любишь, возникает множество новых страхов, о которых раньше даже не догадывался.

Элизабет повернулась к нему. Теперь она вдруг заулыбалась. Он посмотрел на нее и кивнул:

– Я не забыл, чту говорил третьего дня. Неужели всегда нужно сперва испугаться, чтобы понять, что любишь кого-то?

– Не знаю. Но думаю, это помогает.

– Чертов костюм! Завтра я его не надену. Я-то думал, у гражданских завидная жизнь.

Элизабет рассмеялась:

– Все это только из-за костюма?

– Нет, – повеселев, сказал он. – Из-за того, что я снова живу. Снова живу и хочу жить. Вероятно, отсюда и страх. Весь день было ужасно. Теперь полегче, когда ты со мной. Причем ничего ведь не изменилось. Странно, как мало причин нужно для страха.

– И для любви, – сказала Элизабет. – Слава богу!

Гребер посмотрел на нее. Она шла рядом, свободно и беспечно. Она изменилась, подумал он. Меняется с каждым днем. Раньше боялась она, а я нет, теперь все наоборот.

Они миновали Гитлерплац. За церковью пылала вечерняя заря.

– Где же так горит? – спросила Элизабет.

– Нигде. Это просто закат.

– Закат! Про него теперь даже не вспоминаешь, а?

– Верно.

Они шли дальше. Закатные краски набирали яркости и глубины. Озаряли их лица и руки. Гребер смотрел на встречных прохожих. И видел их тоже иначе, не как прежде. Каждый был человеком с собственной судьбой. Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, думал он. А когда есть, мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иной раз почти невозможно. Храбрость остается, но выглядит по-другому, и зовется иначе, и, собственно, только тут и начинается. Он глубоко вздохнул. Кажется, будто вернулся в блиндаж после опасной вылазки на вражескую территорию и чувствовал себя не увереннее, чем прежде, но все-таки на миг защищеннее.

– Странно, – сказала Элизабет. – Наступает весна. Эта вот улица совершенно разрушена, и для весны нет никаких причин… а мне почему-то чудится запах фиалок…

Бёттхер собирал вещи. Остальные стояли вокруг.

– Ты правда ее нашел? – спросил Гребер.

– Да, но…

– Где?

– На улице, – ответил Бёттхер. – Она просто стояла на Келлерштрассе, на углу Бирштрассе, где раньше был магазин зонтов. В первую минуту я ее даже не узнал.

– Где ж она была все это время?

– В лагере под Эрфуртом. В общем, слушайте! Она, стало быть, стоит возле магазина зонтов, а я ее не вижу. Прохожу мимо, и она меня окликает. «Отто! Не узнаёшь меня?» – Бёттхер сделал паузу, обвел взглядом казарменное помещение. – Да как же, парни, узнать женщину, которая похудела на восемьдесят фунтов!

– Как называется лагерь, где она была?

– Не знаю. Вроде «Лесной лагерь два». Могу спросить у нее. Да послушайте же! Я, стало быть, смотрю на нее и говорю: «Альма, ты?» «Я! – отвечает она. – Отто, у меня было предчувствие, что ты в отпуску, потому я и вернулась!» А я все смотрю на нее. Женщина, крепкая да дородная, ровно кобыла пивной повозки, стоит отощавшая, всего сто десять фунтов, а было-то без малого две сотни, скелет, одежда болтается как на вешалке, сущая палка! – Бёттхер шумно перевел дух.

– А рост у нее какой? – полюбопытствовал Фельдман.

– Чего?

– Рост у твоей жены какой?

– Метр шестьдесят примерно. А что?

– Тогда у нее сейчас нормальный вес.

– Нормальный вес? Ты о чем, парень? – Бёттхер уставился на Фельдмана. – Это не для меня! Для меня она просто щепка! На кой мне твой паршивый нормальный вес? Я хочу прежнюю жену, как она была, статная, с задницей, на которой впору орехи колоть, мне тощая выдра без надобности. За что я воюю? За это вот?

– Ты воюешь за нашего любимого фюрера и за наше дорогое отечество, а не за убойный вес своей жены, – сказал Ройтер. – За три года на фронте пора бы и усвоить.

– Убойный вес? Кто тут болтает про убойный вес? – Бёттхер яростно и беспомощно обвел глазами собравшихся. – Это был живой вес! А со всем прочим идите вы в…

– Стоп! – Ройтер предостерегающе поднял руку. – Думай что хочешь, но не вслух! И радуйся, что твоя жена жива!

– Так я и радуюсь! Но разве она не может быть живой и такой же дородной, как раньше?

– Ох, Бёттхер! – сказал Фельдман. – Вес – дело наживное. Откормишь!

– Да? А чем? Теми крохами, что дают по карточкам?

– Постарайся добыть кой-чего окольным путем.

– Вам легко говорить! Чего уж проще – раздавать советы, – с горечью сказал Бёттхер. – У меня всего-то три дня отпуска осталось. Как я откормлю жену за три дня? Даже если купать ее в рыбьем жире да кормить по семь раз на дню, она поправится разве что на фунт-другой, а это ж курам на смех! Ох, братцы, положение у меня пиковое!

– Почему? У тебя еще толстуха-хозяйка есть, коли речь о жирах.

– То-то и оно. Я ведь как думал: вот вернется жена, так я про эту хозяйку и не вспомню. Я человек семейный, а не ходок. А теперь хозяйка мне больше нравится.

– Ты чертовски поверхностная натура, – заметил Ройтер.

– Никакой я не поверхностный! Меня сразу вглубь пробирает, и в этом мой изъян. Иначе-то мог бы быть доволен. Вам, дуракам, не понять.

Бёттхер отошел к своей тумбочке, побросал в ранец последнее барахло.

– А жить вы с женой где будете? – спросил Гребер. – Или ваша старая квартира цела?

– Конечно, нет. Разбомбили! Но лучше обретаться в подвале среди развалин, чем оставаться тут. Беда в том, что жена мне больше не нравится. Я, конечно, пока что люблю ее, потому ведь и женился, но такая, как сейчас, она мне совершенно не по вкусу. Ну ничего не могу с собой поделать. И как быть? Она же чувствует.

– Сколько у тебя осталось от отпуска?

– Три дня.

– Неужто на эти дни не сумеешь маленько притвориться?

– Друг ты мой, – спокойно сказал Бёттхер, – женщина, может, и умеет притворяться в постели. А мужик нет. Поверь, лучше бы мне уехать, не встретившись с ней. А так мы только замучаем друг друга.