Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Играйте, – сказал Гребер. – Я не спешу.

– Только один этот кон, – сказал Штокман. – Скоро закончим.

Гребер сел у окна рядом с Мутцигом.

– Ты не обижайся на Арнольда, – прошептал тот. – У него нынче плохой день.

– Это который посередине?

– Да. Вчера здесь была его жена. После этого у него всегда плохие дни.

– Ты чего там мелешь? – крикнул Арнольд.

– Про давние времена толкую. Это ж не запрещено, а?

Арнольд что-то буркнул и продолжил игру.

– Вообще-то здесь весьма уютно, – с жаром сказал Мутциг. – У нас всегда очень весело. Арнольд был каменщиком, непростое дело, знаешь ли. А жена обманывает его, мамаша его ему рассказала.

Штокман бросил карты на стол.

– Черт, вот невезуха! Я был уверен в трефовом соло. Откуда я мог знать, что в одних руках три валета!

Арнольд что-то проблеял и принялся тасовать карты.

– Иной раз не знаешь, как оно лучше, если женишься, – сказал Мутциг. – Без руки или без ноги. Штокман считает, без руки. Но как держать женщину в постели одной рукой? А держать-то надо.

– Не так это важно. Главное, ты жив.

– Верно, только вот на всю жизнь этакого утешения не хватит. После войны все меняется. Тогда ты уже не герой, а просто калека.

– Нет, не думаю. К тому же есть превосходные протезы.

– Да я не о том, – сказал Мутциг. – Не о работе.

– Нам надо выиграть войну, – неожиданно громко сказал Арнольд. Он слушал их разговор. – Пускай теперь другие подставляются. Мы сделали достаточно. – Он бросил недружелюбный взгляд на Гребера. – Будь все сачки на фронте, нам бы не пришлось отступать все дальше!

Гребер не ответил. С ампутированными спорить нельзя; тот, кто стал калекой, всегда прав. Спорить можно с тем, кто получил легочное ранение или осколок в живот и кому, возможно, было куда хуже, но странное дело – с ампутированным спорить нельзя.

Арнольд продолжил игру.

– Как думаешь, Эрнст? – помолчав, спросил Мутциг. – В Мюнстере у меня была девушка, мы до сих пор переписываемся. Она думает, я ранен в ногу. Про это я пока словом не обмолвился.

– Подожди. И радуйся, что тебе больше не надо на фронт.

– Я и радуюсь, Эрнст. Но все время ликовать невозможно.

– Тошнит меня от вас, – вдруг бросил Мутцигу один из болельщиков, сидевших вокруг игроков. – Пейте и будьте мужиками!

Штокман засмеялся.

– Чего смеешься? – спросил Арнольд.

– Как раз подумал, что будет, если нынче ночью мы получим прямое попадание тяжелой бомбы… такой, которая оставляет одну только кашу… чего мы тогда сидим тут и изнываем от тревоги?

Гребер встал. Увидел, что у болельщика нет обеих ступней. На мине подорвался или отморозил, машинально подумал он.

– Где наша ПВО? – проворчал Арнольд, глядя на него. – Все зенитки нужны вам на фронте? Здесь почти что ничего уже не осталось.

– Там тоже.

– Что?

Гребер сообразил, что допустил ошибку.

– На фронте мы ждем новое секретное оружие, – сказал он. – Говорят, настоящее чудо.

Арнольд уставился на него.

– Черт подери, ты о чем толкуешь? Послушать тебя, так мы проигрываем войну! Быть такого не может! По-твоему, мне охота сидеть в хреновом кресле на колесах и продавать спички, как после первой войны? У нас есть права! Фюрер обещал!

От волнения он швырнул свои карты на стол.

– Ну-ка, включи радио! – сказал Мутцигу безногий болельщик. – Музыку!

Мутциг покрутил ручку. Из динамика хлынула трескучая речь. Он покрутил еще.

– Оставь как было! – раздраженно бросил Арнольд.

– Зачем? Опять речуга!

– Оставь, говорю! Это партийная речь. Если б каждый всегда слушал, дела у нас обстояли бы получше!

Мутциг со вздохом повернул ручку назад. Какой-то рьяный оратор наполнил палату криком. Арнольд слушал, стиснув зубы. Штокман сделал знак Греберу и пожал плечами. Гребер подошел к нему.

– Всего тебе хорошего, Штокман, – прошептал он. – Мне пора.

– Есть дела получше, да?

– Да нет. Просто мне пора.

Гребер пошел к выходу. Остальные провожали его взглядом. Ему казалось, будто он раздет догола. Он медленно шел через большую палату, думал, что так меньше действует ампутированным на нервы. Но заметил, ка́к они смотрят ему вслед. Мутциг доковылял с ним до двери.

– Заходи еще, – сказал он в тусклом свете серого коридора. – Не повезло тебе сегодня. Обычно мы куда веселее.

Гребер вышел на улицу. Смеркалось, и разом вернулся страх за Элизабет. Весь день он старался увильнуть от этого. Но сейчас, в неверном свете, страх снова наползал на него из всех уголов и закоулков.

Он пошел к Польману. Старик открыл сразу. По-видимому, кого-то ждал, но не Гребера.

– Ах, это вы, Гребер, – сказал он.

– Да. Я вас надолго не задержу. Хочу только кое о чем спросить.

Польман отворил дверь.

– Заходите. Лучше не стоять на улице. Людям незачем знать…

Они прошли в комнату с лампой. Гребер почуял табачный дым, здесь только что курили. У Польмана в руке не было сигареты.

– О чем вы хотели спросить, Гребер?

Гребер огляделся.

– У вас только одна эта комната?

– А что?

– Возможно, мне понадобится кой-кого спрятать на несколько дней. Здесь можно?

Польман молчал.

– Этого человека не ищут, – сказал Гребер. – Просто мне хотелось узнать, на всякий случай. Вероятно, и нужды в этом не будет. Я боюсь кое за кого. Может быть, у меня разыгралось воображение, и только.

– Почему вы пришли именно ко мне?

– Я никого другого не знаю.

Гребер и сам толком не понимал, зачем пришел. Ему лишь смутно хотелось найти укрытие на крайний случай.

– О ком идет речь?

– О девушке, на которой я хочу жениться. Ее отец в лагере. И я боюсь, что ее тоже схватят. Она ничего не сделала. Возможно, мне только кажется.

– Нет, не кажется, – сказал Польман. – И осторожность лучше сожаления. Вы можете рассчитывать на эту комнату, если понадобится.

Гребера захлестнула волна тепла и облегчения.

– Спасибо, – сказал он. – Спасибо большое.

Польман улыбнулся. Сейчас он выглядел уже не таким слабым, как обычно.

– Спасибо, – повторил Гребер. – Надеюсь, не понадобится.

Они стояли перед рядами книг.

– Возьмите с собой любую, – осторожно сказал Польман. – Иногда помогает выдержать вечер.

Гребер покачал головой.

– Не мне. Но я хотел бы знать: как все это сочетается, эти книги, эти стихи, эта философия – и бесчеловечность СА, концлагеря и ликвидация невинных людей?

– Это не сочетается. Просто существует одновременно. Будь живы те, кто написал эти книги, они бы в большинстве тоже сидели в концлагере.

– Пожалуй.

Польман посмотрел на Гребера.

– Вы собираетесь жениться?

– Да.

Старик вытащил с полки книгу.

– Ничего другого я вам подарить не могу. Возьмите вот эту. Там нет текста, только иллюстрации, одни только иллюстрации. Порой я ночи напролет рассматривал иллюстрации, когда уже не мог читать. Иллюстрации и стихи – на них у меня хватало сил, пока был керосин. После, в темноте, оставалась лишь молитва.