Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Согласен.

Клоц скинул ранец.

– Ты меня выручил, друг. Тут у меня хороший сервелат. Держи, ешьте на здоровье! Молчи, я крестьянствую, мне хватает. Вообще-то хотел отдать ее служащему загса. Представляешь, этому гаду!

– Нет уж, ни в коем разе! – Гребер взял колбасу. – А ты держи книгу. Другого подарка у меня нет.

– Дружище, я ведь только что сам получил такую.

– Ничего, будет две. Подари одну жене.

Клоц рассматривал «Майн кампф».

– Красивое издание. Ты правда не хочешь оставить себе?

– Мне без надобности. У нас дома она в кожаном переплете с серебряными накладками.

– Ну тогда другое дело. Ладно, бывай!

– И ты тоже.

Гребер догнал Элизабет.

– Я ничего не сказал Альфонсу Биндингу, потому что не хотел его в свидетели, – сказал он. – Не хотел, чтобы рядом с нашими именами стояло имя крайсляйтера. А теперь получили вместо этого обер-штурмбаннфюрера СС. Вот так и бывает с благими намерениями.

Элизабет рассмеялась:

– Зато ты выменял библию движения на сервелат. Это компенсация.

Они шли через Рыночную площадь. Памятник Бисмарку, от которого уцелели только ноги, поставили как положено. Над церковью Девы Марии летали голуби. Гребер посмотрел на Элизабет. Вообще-то я должен быть очень счастлив, думал он, но чувствовал себя не так, как ожидал.

Они лежали на просеке в лесу за городом. Лиловая дымка висела меж стволов. На опушках цвели примулы и фиалки. Поднялся ветерок. Элизабет вдруг села.

– Что это там? Лес прямо как заколдованный. Или я грежу? Деревья сплошь в серебре. Ты тоже видишь?

Гребер кивнул.

– На вид как мишура.

– Что это?

– Станиоль. Или очень тонкая алюминиевая фольга, порезанная на тонкие полоски. Вроде серебряной бумаги, в которую заворачивают шоколад.

– Да. Весь лес увешан! Откуда это взялось?

– Самолеты сбрасывают пучками. Это мешает радиосвязи. По-моему, тогда невозможно установить, где они находятся. Что-то в таком роде. Мелконарезанные полоски станиоля прерывают или создают помехи радиоволнам, когда медленно планируют по воздуху.

– Жалко, – сказала Элизабет. – Выглядит как лес рождественских елок. А выходит, опять война. Я-то думала, мы наконец далеко от нее.

Оба смотрели на опушку. Деревья вокруг просеки были увешаны ленточками, которые болтались на ветвях и искрились, развеваясь на ветру. Солнце прорвалось сквозь облачные громады, превращая эти ленточки в сверкающую сказку. Сброшенное с самолетов средь безумия смерти и яростного воя разрушения, теперь, беззвучно сверкая, висело на деревьях и было серебром, мерцанием, воспоминанием о сказках детства и о празднике мира и покоя.

Элизабет прислонилась к Греберу.

– Давай запомним, как это выглядит, а не что означает.

– Давай. – Гребер вынул из кармана шинели книгу Польмана. – Свадебного путешествия у нас не будет, Элизабет. Но Польман дал мне вот эту книгу – с видами Швейцарии. Когда-нибудь после войны мы поедем туда и все наверстаем.

– Швейцария. Там по ночам все еще светло?

Гребер открыл книгу.

– Теперь и в Швейцарии нет света. Я слыхал в казарме. Мы потребовали ввести затемнение. Швейцарцам пришлось подчиниться.

– Почему?

– Мы не возражали против света, пока никто, кроме нас, над Швейцарией не летал. Но теперь над ней летают и другие. С бомбами, в Германию. Если где-то города освещены, летчикам легко ориентироваться. Вот почему.

– Значит, и этому пришел конец.

– Да. Но по крайней мере одно мы с тобой знаем: когда после войны поедем в Швейцарию, все там будет в точности как в этой книге. Будь у нас здесь книга с фотографиями Италии, или Франции, или Англии, мы бы ничего такого не знали.

– И с книгой о Германии тоже.

– Да, тоже.

Они перелистали страницы.

– Горы, – сказала Элизабет. – В Швейцарии нет ничего, кроме гор? Ни тепла, ни юга?

– Есть! Вот, итальянская Швейцария.

– Локарно… это там была большая мирная конференция? Ну где решили, что воевать никогда больше не понадобится?

– По-моему, да.

– Не долго же так продолжалось.

– Да. Вот Локарно. Смотри. Пальмы, старинные церкви, а здесь Лаго-Маджоре. А вот острова, и азалии, и мимозы, и солнце, и мир.

– Н-да. Как называется это место?

– Порто-Ронко.

– Ладно, – сказала Элизабет и снова легла. – Возьмем на заметку. Туда и поедем после. А сейчас мне больше неохота путешествовать.

Гребер захлопнул книгу. Смотрел на реющее серебро в ветвях, потом обнял Элизабет за плечи. Почувствовал ее и вдруг отчетливо ощутил лесную землю, траву, и вьющиеся растения, и розовый цветок с узкими нежными лепестками, который становился все больше и больше, пока не заполнил весь горизонт. Глаза у него закрылись. Ветер замер. Быстро темнело. Издалека донесся тихий раскат. Артиллерия, подумал Гребер сквозь дремоту, но откуда? Где я? Где фронт? И секунду спустя, когда почувствовал рядом Элизабет, уже успокоенно: где ж тут артиллерийские позиции? Наверняка стрельбы учебные.

Элизабет шевельнулась.

– Где они? – пробормотала она. – Будут бомбить или полетят дальше?

– Это не самолеты.

Раскат повторился. Гребер сел, прислушался.

– Это не бомбежка, не артиллерия и не самолеты, Элизабет. Это гроза.

– Не рано ли?

– Для гроз правил не существует.

Теперь они увидели первые молнии. После тех гроз, что творили люди, они казались бледными и искусственными, да и гром толком не выдерживал сравнения с ревом авиазвена, а уж тем более с грохотом бомбежки.

Начался дождь. Они побежали через просеку под елки. А следом словно бы бежали тени. Потом шум дождя в кронах над головой стал похож на рукоплескания далекой толпы, и в бледном свете Гребер разглядел, что в волосах Элизабет полно серебряных волокон, сорванных с веток. Будто сетка, в которой запутались молнии.

Они выбрались из леса, отыскали трамвайную остановку с навесом, под которым теснились люди. В том числе несколько эсэсовцев. Молодые парни, они уставились на Элизабет.

Через полчаса дождь кончился.

– Я уже не знаю, где мы, – сказал Гребер. – В какую сторону надо идти?

– Направо.

Они пересекли дорогу и свернули в сумрачную аллею. Впереди в полутьме длинная вереница людей укладывала трубы. Все в полосатых робах. Элизабет вдруг выпрямилась и повернула прочь от дороги, туда, где были рабочие. Медленно пошла мимо них, совсем рядом, всматривалась, будто искала кого-то. Теперь Гребер разглядел на робах номера, очевидно, это были заключенные из концлагеря. Работали они молча, торопливо, не поднимая глаз. Головы походили на черепа скелетов, робы болтались на тощих телах. Двое, упавшие без сил, лежали возле заколоченного ларька с сельтерской.

– Эй! – крикнул эсэсовец. – Прочь отсюда! Здесь ходить запрещено!