Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Налет миновал. Город вонял гарью и смертью, кругом костры пожаров. Красные, зеленые, желтые, белые, иные, точно змеи, тусклыми огоньками ползли по развалинам, другие беззвучно рвались из крыш к небу, третьи чуть ли не мягко и ласково взбегали вверх по устоявшим фасадам, робко льнули к ним, осторожно обнимали, третьи мощно выплескивались в оконные проемы. Огненные котлы, огненные стены и огненные вихри, горящие мертвецы и живые горящие люди, которые с криком выскакивали из домов и неистово метались по кругу, пока не падали и уже только ползли, сипло дыша, а потом лишь вздрагивали, хрипели и смердели горелой плотью.

– Факелы, – сказал кто-то рядом с Гребером. – Их не спасешь. Сгорают заживо. Эта мерзость из зажигательных бомб брызжет на людей и прожигает все – кожу, мясо, кости.

– Почему же их нельзя потушить?

– На каждого по огнетушителю не напасешься, да и не знаю, будет ли от него толк. Эта хрень все сжирает. А крики!

– Тогда уж лучше их пристрелить, раз спасти невозможно.

– Попробуй – и отправишься за убийство на виселицу! Да и в цель не попадешь, они ж мечутся как безумные! В том-то и ужас, что они этак мечутся! Ведь потому и становятся факелами. Ветер, понимаешь? Они бегут, создают ветер, а ветер раздувает огонь, и он вмиг охватывает их с головы до ног.

Гребер посмотрел на соседа. Под каской глубокие ямы глазниц и рот, в котором изрядно недоставало зубов.

– По-твоему, им бы лучше остановиться?

– Теоретически да, лучше. Остановиться или попробовать потушить пламя одеялами и прочим. Но у кого сразу найдутся под рукой одеяла? Кто вообще об этом думает? И кто способен остановиться, когда горит?

– Да никто. А ты дружинник?

– Не-ет! Я из похоронной команды. Мы и раненых выносим, если находим. Вон наша телега. Наконец-то.

Гребер увидел среди развалин телегу, запряженную белой лошадью.

– Стой, Густав! – крикнул человек, с которым он разговаривал. – Дальше не проедешь. Мы их перенесем. Носилки есть?

– Двое.

Гребер пошел следом. За кирпичной стенкой он увидел погибших. Как на бойне, подумал он. Нет, не как на бойне, на бойне порядок, животных резали по правилам, спускали кровь, потрошили. А здесь тела раскромсаны, искрошены, разорваны, обожжены и изжарены. На них еще сохранились клочья одежды – рукав шерстяного свитера, юбка в горошек, штанина из коричневого вельвета, бюстгальтер, в косточках которого висели черные, окровавленные груди. В стороне – беспорядочная кучка убитых детей. Бомба настигла их в убежище, оказавшемся недостаточно прочным. Руки, стопы, раздавленные головы с обрывками волос, перекрученные ноги, школьный ранец, корзинка с мертвой кошкой, очень бледный мальчик, белый, как альбинос, мертвый, но с виду совершенно невредимый, словно еще не одушевленный, ждущий, когда его оживят, а перед ним труп, обгоревший дочерна, неглубоко, но равномерно, только одна стопа красная и сплошь в пузырях. Даже не поймешь, мужчина это или женщина, гениталии и грудь сгорели дотла. На скрюченном черном пальце ярко сверкало золотое кольцо.

– Глаза, – сказал кто-то. – Надо же, глаза тоже сгорают!

Трупы складывали на телегу.

– Линда! – Какая-то женщина пошла за носилками. – Линда! Линда!

Выглянуло солнце. Мокрые от дождя мостовые засверкали. Уцелевшие деревья блестели влажной свежей зеленью. Свет после дождя был чистым и сильным.

– Это простить нельзя, – сказал кто-то у Гребера за спиной.

Он обернулся. Женщина в кокетливой красной шляпке неотрывно смотрела на детей.

– Нельзя! – сказала она. – Никогда! Ни в этой жизни и ни в той!

Подошел патруль.

– Проходите! Не задерживайтесь! Проходите! Вперед!

Гребер зашагал дальше. Что нельзя простить? – думал он. После этой войны будет страшно много такого, что нужно простить и нельзя простить. Жизни не хватит. Он и раньше видел мертвых детей, видел повсюду – во Франции, в Голландии, в Польше, в Африке, в России, и у всех у них были матери, которые их оплакивали, не только немецкие. Но почему он думал об этом? Разве час назад сам не кричал: «Сволочи! Сволочи!», глядя в небо на самолеты?

Дом Элизабет от бомбежки не пострадал, но во второй от него дом угодила зажигалка, ветер раздул огонь, и теперь горели крыши всех трех зданий.

Домоуправитель стоял на улице.

– Почему никто не тушит? – спросил Гребер.

Тот широким жестом обвел город.

– Почему не тушат? – повторил он.

– Воды нет?

– Есть немного. Напора нет. Капает кое-как. И к огню не подберешься. Крыша может рухнуть в любую минуту.

На улице стояли кресла, чемоданы, кошка в птичьей клетке, картины и узлы с одеждой. Из окон второго этажа люди с потными, взволнованными лицами выбрасывали вещи, завернутые в одеяла и подушки. Другие сновали по лестницам вверх-вниз.

– Думаете, дом совсем сгорит? – спросил Гребер у домоуправителя.

– Вероятно, если пожарные не поспешат. Слава богу, ветра нет. Мы открыли наверху все водопроводные краны и вынесли все, что может гореть. Больше ничего не сделаешь. Кстати, где же обещанные сигары? Одна очень бы пригодилась.

– Завтра, – сказал Гребер. – Завтра будут.

Он посмотрел на окна квартиры Элизабет. Непосредственной опасности пока не было. Горит двумя этажами выше. В окне рядом с комнатой Элизабет он увидел Лизер, которая металась туда-сюда. Увязывала какой-то белый тюк, вероятно с постелями.

– Пойду соберу вещи, – сказал Гребер. – На всякий случай не помешает.

– Верно, – ответил домоуправитель.

На лестнице какой-то человек в пенсне угостил Гребера по ноге тяжелым чемоданом.

– Извините, пожалуйста, – вежливо обронил он в пустоту и поспешил дальше.

Дверь в квартиру стояла настежь. Коридор заставлен узлами. Закусив губы, со слезами на глазах мимо метнулась Лизер. Он прошел в комнату Элизабет и закрыл дверь.

Сел в кресло у окна, глянул по сторонам. Комната вдруг показалась странно уединенной и мирной. Некоторое время Гребер сидел, не думая ни о чем. Потом стал искать чемоданы. Нашел два под кроватью и прикинул, что надо собрать.

Начал он с платьев Элизабет. Вынул из шкафа несколько, сочтя их практичными. Потом открыл комод, достал белье и чулки. Маленькую связку писем засунул в обувь. С улицы донеслись возгласы и шум. Он выглянул наружу. Оказалось, не пожарные, а люди, которые выносили вещи. В красном плюшевом кресле перед разрушенным домом напротив сидела женщина в норковой шубе, крепко прижимая к себе маленький чемоданчик. Вероятно, драгоценности, подумал он и принялся искать в ящиках драгоценности Элизабет. Нашел кой-какую мелочь – тонкий золотой браслет и старинную аметистовую брошь. Запаковал и золотое платье. Прикасаясь к вещам Элизабет, он испытывал какую-то смутную нежность – нежность и легкий стыд, будто делает что-то непозволительное.