Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер взглянул на Лошадиную Физиономию и на тощую девушку. У них за спиной в открытой романской колоннаде виднелась юная зелень соборного сада. У подножия статуй крестовой галереи цвели нарциссы. Дрозд сидел на изображении бичевания Христа, пел свою песенку.

– Они должны поселить нас бесплатно, – заявила тощая девушка. – У тех, у кого всего в достатке. Мы ведь жертвы войны.

Пришел служка. Худой мужчина с висячим красным носом и покатыми плечами. Гребер не мог себе представить, что этому человеку хватало смелости прятать людей, которых искало гестапо.

Служка впустил людей внутрь. Каждому он давал номерок для его пожитков и прикреплял к узлам и чемоданам бумажки с тем же номером.

– Не опаздывайте вечером, – сказал он Греберу. – Места в церкви не хватает.

– Не хватает?

Церковь Святой Екатерины была весьма просторна.

– Да, не хватает. Главный неф для размещения людей не используется. Только помещения под ним и боковые нефы.

– Где же ночуют опоздавшие?

– В уцелевших крестовых галереях. А то и в саду.

– Помещения под нефом надежно защищают от бомбежки?

Служка кротко взглянул на Гребера.

– Когда церковь строилась, об этом никто думать не думал. В мрачное Средневековье.

Красноносое лицо было совершенно бесстрастно. Ничем себя не выдавало. Здорово же мы наторели в притворстве, подумал Гребер. Почти каждый – виртуоз.

Через сад и крестовые галереи он вышел на улицу. Церковь сильно пострадала, одна из башен рухнула, и дневной свет безжалостно проникал внутрь, вырезая из сумеречной темноты широкие светлые полосы. Часть окон тоже разбилась. Там чирикали воробьи. Соседнее здание семинарии полностью развалилось. Рядом было бомбоубежище. Гребер зашел туда. Переоборудованный старый винный погреб, ранее принадлежавший к церкви. Опоры для бочек так там и стояли. Воздух влажный, прохладный, душистый. Вековой запах вина, казалось, до сих пор снова и снова побеждал панический запах ночных бомбежек. В глубине помещения, на потолке из огромных каменных плит, Гребер заметил несколько тяжелых железных колец. И вспомнил, что в этом погребе, прежде чем он стал винным, пытали ведьм и язычников. За руки их вздергивали вверх, на ноги вешали железный груз и терзали раскаленными клещами, пока они не признавались. После этого их казнили, во имя Господа и христианской любви к ближнему. Мало что изменилось, подумал он. У палачей в концлагерях были превосходные образцы. А у сына плотника из Назарета – странные последователи.

Он шел по Адлерштрассе. Шесть часов вечера. Весь день искал комнату, да так ничего и не нашел. Устало решил на сегодня закончить. Здешнему кварталу очень досталось. Руины кругом. Раздосадованный, он шагал мимо них. И вдруг кое-что увидел, но в первую минуту просто не поверил своим глазам. Среди опустошения стоял двухэтажный домик. Старый, слегка покосившийся, однако совершенно целый. Вокруг сад, зеленеющие деревья и кусты, все неповрежденные. Оазис в пустыне развалин. Над забором зелень сирени, и ни одна планка забора не поломана. Двадцатью шагами дальше по обе стороны вновь начинался лунный пейзаж, но этот маленький старый сад и старый домишко каким-то чудом, иногда сопутствующим разрушению, остались невредимы. «Гостиница и ресторан Витте» – стояло над дверью.

Садовая калитка оказалась незаперта. Он вошел. И уже не удивился, что ни одно оконное стекло не выбито. Воспринял это чуть ли не как должное. Обок отчаяния всегда поджидало чудо. Коричневая с белым охотничья собака спала возле двери. Несколько клумб с нарциссами, фиалками и тюльпанами в цвету. Ему чудилось, будто он уже видел все это, только не знал когда, наверно давным-давно. А может, эта картина грезилась ему во сне. Он вошел в дом.

В ресторане безлюдно. На полках лишь несколько стаканов, бутылок больше нет. Пивной кран надраен до блеска, но ситечко под ним сухое. У стен три стола со стульями. Над средним – картина. Тирольский ландшафт: девушка играет на цитре, а над ней склоняется охотник. Портрета Гитлера нет, да Гребер и не ожидал его увидеть.

Вошла пожилая женщина. В выцветшей голубой блузке с засученными рукавами. Она не сказала «хайль Гитлер». Сказала «добрый вечер», и в этих словах действительно сквозила толика вечера. После целого дня, полного добрых, прилежных трудов, она желала такого же доброго вечера. Совсем как раньше, подумал Гребер. Вообще-то он хотел только промочить горло, пыль руин вызвала жажду, но теперь ему вдруг показалось невероятно важным провести здесь вечер с Элизабет. Он чувствовал, что этот вечер вне мрачного кольца, окружавшего зачарованный сад до самого горизонта, будет добрым.

– У вас можно поужинать? – спросил он.

Женщина помедлила.

– У меня есть карточки, – поспешно добавил он. – Было бы так здорово поужинать здесь. Времени в обрез, через день-другой я возвращаюсь на фронт. Ужин на двоих, для меня и моей жены. Карточки есть на обоих. Если хотите, могу принести консервы на обмен.

– У нас только чечевичный суп. Собственно, мы уже не подаем еду.

– Чечевичный суп? Замечательно. Сто лет не едал.

Женщина улыбнулась. Улыбка была спокойная, словно возникшая сама собой.

– Если вам этого достаточно, приходите. Можно посидеть в саду, если угодно. Или здесь, если станет холодновато.

– В саду. Пока что светло. К восьми можно прийти?

– С чечевичным супом такая точность не требуется. Приходите, когда вам удобно.

Под табличкой на доме родителей торчало письмо. От его матери. Переслали с фронта. Гребер вскрыл конверт. Письмо было короткое. Мать писала, что на следующий день они с отцом уезжают из города с одним из эшелонов. Куда – им пока неизвестно. Пусть он не беспокоится. Это просто на всякий случай.

Он посмотрел на дату. Письмо было написано за неделю до его отпуска. О налете там не упоминалось, но мать соблюдала осторожность. Опасаясь цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбили прямо в последний вечер. Наверно, это случилось раньше, иначе они бы не попали в эшелон.

Медленно он сложил листок и сунул в карман. Значит, родители живы. Теперь это удостоверено, насколько возможно. Он огляделся по сторонам. Прямо перед ним как бы ушла под землю волнистая стеклянная стена, и Хакенштрассе вдруг стала похожа на все прочие разбомбленные улицы. Ужас и мука, витавшие вокруг дома номер восемнадцать, беззвучно растаяли. Остались только щебень да обломки, как всюду. Он глубоко вздохнул. Испытывая не радость, а огромное облегчение. Груз, тяготивший его всегда и везде, вдруг свалился с плеч. Он не думал о том, что во время отпуска, вероятно, не увидит родителей, эта мысль давно утонула в долгой неопределенности. Достаточно, что они живы. Живы – тем самым что-то закончилось, и он был свободен.