Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

Гребер положил сверток на стол.

– Я был в церкви Святой Екатерины. Служка сказал, что сегодня мы можем там заночевать. Спасибо вам за совет.

– Молодой служка?

– Нет, старый.

– Старый – хороший человек. Он целую неделю позволил мне жить в церкви, переодел своим помощником. Потом вдруг явились с проверкой. Я спрятался в орга́не. Молодой служка донес на меня. Он антисемит. Религиозный антисемит. Такое тоже бывает. Потому что две тысячи лет назад мы распяли Христа.

Гребер развернул сверток. Потом вытащил из карманов банки с сардинами и селедкой. Йозеф посмотрел на них. Лицо его не изменилось.

– Сокровище, – сказал он.

– Мы его поделим.

– У вас так много всего?

– Сами видите. Наследство. От некоего крайсляйтера. Для вас это помеха?

– Напротив. Придает особую остроту. Вы так хорошо знакомы с крайсляйтерами, что получаете такие подарки?

Гребер посмотрел на Йозефа.

– Да, – сказал он. – С этим да. Он был человек безобидный и добродушный.

Йозеф промолчал.

– По-вашему, нельзя одновременно быть таким и таким? – спросил Гребер. – Да?

– А по-вашему?

– Пожалуй, можно. Если становишься соучастником от бесхарактерности, или от трусости, или от слабости.

– И таким образом можно стать крайсляйтером?

– Пожалуй.

Йозеф улыбнулся:

– Странно, часто думают, что убийца непременно всегда и во всем убийца, и ничего больше. А ведь чтобы умножать страшные беды, ему достаточно быть им лишь временами и лишь малой частью своего существа. Или нет?

– Вы правы, – ответил Гребер. – Гиена всегда гиена. А у человека множество разновидностей.

Йозеф кивнул.

– Бывают коменданты концлагерей с чувством юмора, бывают эсэсовцы, которые между собой добродушны и ведут себя по-товарищески. Бывают и попутчики, которые всегда цепляются лишь за так называемое хорошее, а ужасное не замечают или объявляют временным и суровой необходимостью. Это люди с гибкой совестью.

– И люди со страхом.

– И со страхом, – вежливо согласился Йозеф.

Гребер помолчал.

– Мне бы хотелось помочь вам, – сказал он наконец.

– Тут особо не поможешь. Я одинок. Либо меня схватят, либо я пробьюсь, – бесцветным голосом, словно о ком-то постороннем, сказал он.

– Родные у вас есть?

– Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Все погибли. Двоих забили до смерти, один умер, остальных отравили в газовой камере.

Гребер неотрывно смотрел на него.

– В концлагере?

– В концлагере, – вежливо и холодно ответил Йозеф. – Там все превосходно организовано.

– А вы уцелели.

– Уцелел.

Гребер смотрел на Йозефа.

– Как же вы, наверно, нас ненавидите, – сказал он.

Йозеф пожал плечами.

– Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь! Ненависть делает неосторожным.

Гребер взглянул на окно, под которым высилась куча обломков разрушенного дома. Слабый свет маленькой лампы в комнате словно бы помутнел. Чуть поблескивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.

– Вы вернетесь на фронт? – любезно спросил Йозеф.

– Да. Вернусь воевать ради того, чтобы ваши преступные гонители еще какое-то время оставались у власти. Может быть, достаточно долго, чтобы поймать вас и повесить.

Йозеф молчал, только легонько шевельнул рукой в знак согласия.

– Вернусь, потому что иначе меня расстреляют, – сказал Гребер.

Йозеф молчал.

– Вернусь, потому что, если дезертирую, моих родителей и мою жену посадят в тюрьму, бросят в лагерь или убьют.

Йозеф молчал.

– И я знаю, мои доводы вовсе не доводы и все-таки доводы для миллионов. Как же вы нас, наверно, презираете!

– Не тщеславьтесь, – тихо сказал Йозеф.

Гребер воззрился на него. Недоумевая.

– О презрении никто не говорит, – сказал Йозеф. – Только вы. Почему вам это так важно? Разве я презираю Польмана? Разве презираю людей, которые прячут меня, хотя каждую ночь рискуют жизнью? Разве без них я остался бы в живых? Как же вы наивны! – Он вдруг опять улыбнулся. Улыбка тенью скользнула по его лицу, как бы сама по себе. – Мы отклонились от темы. Не стоит слишком много говорить. И слишком много размышлять. Пока не стоит. Это ослабляет. И вспоминать тоже не стоит. Пока не время. В опасности нужно думать только о том, как спастись. – Он кивнул на консервы. – Вот это поможет. Я возьму. Спасибо.

Он собрал банки с консервами, спрятал за книгами. И сделал это до странности неловко. Гребер увидел, что верхние фаланги пальцев у него изуродованы и без ногтей. Йозеф заметил его взгляд.

– Маленькое напоминание о лагере. Воскресное развлечение некоего шарфюрера. Он называл это зажиганием рождественских свечек. Заостренных спичек. Лучше бы на моих ногах упражнялся. Меньше бросалось бы в глаза. А то ведь быстро опознаю́т. Не везде можно ходить в перчатках.

Гребер встал.

– Вам поможет, если я отдам вам свою старую форму и солдатскую книжку? Вы бы могли кое-что там подправить. А я скажу, что она сгорела.

– Спасибо. Не надо. На ближайшее время я стану румыном. Польман придумал и все устроил. Он большой мастер по этой части. А с виду не скажешь, верно? Я стану румыном, членом «Железной гвардии», другом партии. Внешне вполне сойду за румына. И увечья мои легче объяснить. Дескать, коммунисты виноваты. Вы сразу заберете и постель, и чемоданы?

Гребер догадался, что Йозеф хочет от него отделаться.

– Вы пока будете здесь? – спросил он.

– А что?

Гребер придвинул ему свою часть консервов.

– Я могу принести еще. Схожу и принесу побольше.

– И так уже слишком много. Лишний багаж мне ни к чему. А теперь пора уходить. Дольше я ждать не могу.

– Сигареты. Я забыл сигареты. Там их полно. Могу принести.

Лицо Йозефа изменилось. Неожиданно разгладилось, стало почти мягким.

– Сигареты, – сказал он так, словно речь шла о друге. – Это другое дело. Они важнее еды. Их я, конечно, дождусь.

Кучка людей уже собралась в ожидании под крестовой галереей церкви Святой Екатерины. Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков. Большей частью женщины и дети. Гребер с постельным узлом и чемоданами стал в конце. Рядом сидела старуха с лошадиной физиономией.

– Только бы нас не выслали как беженцев! – сказала она. – Говорят-то много чего. Бараки, есть почти что нечего, крестьяне жмотничают и злятся.

– А мне без разницы! – ответила тощая девушка. – Лишь бы подальше отсюда. Все лучше, чем помирать. Мы все потеряли. Пусть о нас позаботятся.

– Несколько дней назад здесь проходил эшелон с беженцами из Рейнской области. Смотреть было страшно на людей! В Мекленбург ехали.

– В Мекленбург? Там крестьяне богатые.

– Богатые! – Старушенция с лошадиной физиономией злобно рассмеялась. – Вкалывать на них придется как каторжным, до седьмого пота. А за это толком даже не накормят. Знал бы фюрер!