Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

При последнем налете здесь упало еще несколько бомб. Дом, от которого оставался один фасад, окончательно рухнул. Дверь с руинной газетой стояла теперь чуть подальше между развалинами. Гребер как раз вспомнил про сумасшедшего дружинника и в ту же секунду увидел его: тот приближался с другого конца улицы.

– Солдат, – сказал дружинник. – Все еще здесь!

– Да. Вы тоже, как я погляжу.

– Нашли письмо?

– Нашел.

– Вчера после обеда пришло. Можно теперь убрать с двери вашу записку? Нам срочно требуется место. Есть целых пять заявок.

– Пока нет, – сказал Гребер. – Через несколько дней.

– Пора, – сказал дружинник резко и строго, будто школьный учитель, выговаривающий непослушному ребенку. – Мы и так долго ждали.

– Вы редактор этой газеты?

– Дружинник – мастер на все руки. Следит за порядком. Тут у одной вдовы трое детей пропали после последней бомбежки. Нужно место для объявления.

– Тогда снимайте мое. Похоже, моя почта все равно приходит вон в те развалины.

Дружинник отцепил Греберову записку от двери, отдал ему. Гребер хотел ее порвать. Но дружинник перехватил его руку.

– Вы с ума сошли, солдат? Такое рвать нельзя. Иначе порвешь свой шанс. Однажды спасенный всегда спасен, пока цела записка. Вы и впрямь начинающий!

– Да, – сказал Гребер, сложил бумажку, сунул в карман. – И хотел бы им оставаться, по мере возможности. Где вы теперь живете?

– Пришлось переехать. Нашел вполне удобную берлогу в подвале. Подселился к мышиному семейству. Очень даже интересно.

Гребер посмотрел на него. Худое лицо было совершенно бесстрастно.

– Я намерен создать объединение, – объявил дружинник. – Собрать людей, чьи родные остались под завалами. Нам надо держаться вместе, иначе город палец о палец не ударит. Каждое место, где лежат засыпанные, по меньшей мере должны благословить священники, чтобы земля была освященной. Понимаете?

– Да, понимаю.

– Вот и хорошо. А некоторые говорят, это глупость. Что ж, вам в объединение вступать незачем. У вас теперь есть это чертово письмо.

Бесстрастная маска на худом лице вдруг распалась. На нем проступило выражение безудержной боли и ярости. Дружинник резко отвернулся и заковылял прочь. Гребер проводил его взглядом. Потом пошел дальше. Решил не говорить Элизабет, что его родители живы.

В одиночестве она шла через площадь перед фабрикой. Казалась маленькой и совершенно беззащитной. В сумерках площадь выглядела просторнее обычного, а низкие постройки за нею – еще более унылыми и убогими.

– Мне дали отпуск, – запыхавшись, сказала она. – Снова.

– На сколько?

– На три дня. Три последних дня. – Она умолкла. Взгляд переменился. Глаза вдруг наполнились слезами. – Я им объяснила почему. И мне сразу дали три дня. Наверно, после придется отработать, но какая разница. После все без разницы. Даже лучше, если будет полно работы…

Гребер не ответил. Словно черный метеор, перед ним вдруг тоже взорвалось осознание, что им предстоит разлука. Знал, конечно, все время знал, но так, как знаешь многое – по-настоящему не отдавая себе в этом отчета и до конца не чувствуя. Ведь в промежутке происходила масса всяких событий. Теперь же это осознание стояло в абсолютном одиночестве, огромное, полное холодного ужаса, и распространяло блеклый, пронзительный, обнажающий свет, будто рентгеновские лучи, проникающие сквозь прелесть и волшебство жизни и открывающие лишь голый остаток и необходимость.

Они смотрели друг на друга. Оба чувствовали одно и то же. Стояли на пустой площади, смотрели друг на друга, и каждый чувствовал, как страдает другой. Обоим казалось, их шатает бурей, но оба не шевелились. Отчаяние, от которого они без устали бежали, наконец словно бы настигло их, и они видели друг друга такими, какими станут на самом деле, – Гребер видел Элизабет, одинокую, на фабрике, в бомбоубежище или в какой-то комнате, ожидающую, без особой надежды… а она видела его, как он возвращается в опасность, воевать за то, во что уже не верит. Отчаяние сотрясало их, и одновременно на обоих ливнем обрушилась губительная нежность, которой они не могли уступить, так как чувствовали, что она разорвет их, если они дадут ей волю. Они были беспомощны. Не могли ничего поделать. И поневоле ждали, когда все это отхлынет.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Гребер смог заговорить. Он видел, что слезы в глазах Элизабет погасли. Она не пошевелилась, они как бы утекли внутрь.

– Значит, еще несколько дней в нашем полном распоряжении, – сказал он.

Она с трудом улыбнулась:

– Да. С завтрашнего вечера.

– Отлично. И если считать, что у тебя свободны только вечера, получится, будто у нас еще несколько недель впереди.

– Да.

Они пошли дальше. В пустых оконных проемах разрушенного дома, словно забытые шторы, висели остатки вечерней зари.

– Куда мы идем? – спросила Элизабет. – И где будем ночевать?

– Ночевать будем в церкви, в крестовых галереях. Или в саду, если будет в меру тепло. А сейчас идем есть чечевичный суп.

Ресторан «Витте» возник среди руин. На миг Греберу показалось странным, что он по-прежнему здесь. Нереальный, как фата-моргана. Они вошли в калитку.

– Что скажешь? – спросил он.

– Лоскуток мирного времени, который война проглядела.

– Верно. И пусть сегодня вечером так и останется.

Клумбы сильно пахли землей. Кто-то успел их полить. Охотничья собака сновала вокруг дома. Облизывала морду, должно быть, поела.

Госпожа Витте вышла навстречу. В белом фартуке.

– Хотите посидеть в саду?

– Да, – ответила Элизабет. – И я бы хотела умыться, если можно.

– Конечно.

Госпожа Витте увела Элизабет в дом, вверх по лестнице. Мимо кухни Гребер прошел в сад. Там уже был поставлен столик под бело-красной клетчатой скатертью и два стула. На столике – стаканы, тарелки и слегка запотевший графин с водой. Он жадно выпил стакан. Вода холодная, на вкус лучше вина. Сад оказался больше, чем представлялось с улицы. Состоял он из лужайки, уже свежей и зеленой, из кустов боярышника и сирени и нескольких старых деревьев с юной листвой.

Вернулась Элизабет.

– Как же ты все это нашел?

– Случайно. Как еще найдешь такое?

Она прошла по лужайке, трогая почки кустов.

– Сирень уже с бутонами. Зеленые пока что и горькие. Но скоро распустятся.

– Да, – сказал Гребер. – Распустятся. Через неделю-другую.

Она подбежала к нему. Пахло от нее мылом, чистой водой и молодостью.

– Хорошо здесь. И странно… такое ощущение, будто я уже здесь бывала.

– Мне тоже так показалось, когда я увидел этот дом.

– Правда кажется, все это уже было когда-то. Ты, я, этот сад… словно недостает лишь какой-то малости, последней, чтобы вспомнить, как было тогда. – Она положила голову ему на плечо. – Только ведь не вспомнишь. Всегда чуть-чуть недотягиваешь. Хотя, может статься, все это и вправду уже было и возвращается снова и снова.