Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres]

Когда я поинтересовался, верит ли она в талисманы, тетушка Дебора спросила:

– А я тут при чем?

Я положил камешек в ее ладони.

– Что значит этот рисунок или символ?

– Талисман твой, а не мой. И означать он будет то, что ты захочешь. Положи обратно в шкафчик. Он тебе еще пригодится.

И вот теперь, идя под сводами вязов, я чувствовал, что она жива как никогда, а это и есть настоящее бессмертие. Рисунок вился по кругу, обвивая сам себя, – змей без головы и без хвоста, без конца и без начала. Я взял его с собой впервые, чтобы… Отвратить зло? Подманить удачу? В предсказания я тоже не верил, а бессмертие всегда считал жалким утешением для обделенных.

Очерченная светом граница на востоке была июлем, потому что июнь кончился этой ночью. Июньское золото в июле становится медью, серебро – свинцом. Июльская листва тяжелая, густая и обильная. Песни июльских птиц – трескучий припев без нотки страсти, потому что гнезда опустели и невзрачные, едва оперившиеся птенцы неуклюже порхают неподалеку. Нет, июль вовсе не месяц надежд или их исполнения. Фрукты еще безвкусные и бесцветные, початки кукурузы похожи на пустые светло-зеленые свертки с мягкими желтыми кисточками на концах. На завязи тыкв красуются венчики засохших цветков, похожие на присохшую пуповину.

Я дошел до Порлок-стрит, улицы упитанных и довольных жизнью. Сгущавшаяся медь рассвета высветлила кусты роз, тяжелые от распустившихся цветов, подобные зрелым женщинам, чьи прелести корсет уже не вмещает, хотя ножки еще стройны и красивы.

Медленно шагая по улицам, я словно прощался навсегда. Между «до свидания» и «прощай» – большая разница. В первом есть привкус сожаления и надежды, второе звучит емко и остро – зубастое слово, перекусывающее связь между прошлым и будущим.

Я пришел в Старую гавань. Прощай – что? Не знаю. Не помню. Вроде бы мне хотелось пойти в мое Место, но как человек, выросший на море, я знал, что прилив стоит высокий и Место скрыто под темной водой. Вчера я видел на небе четырехдневный месяц – не толще кривой иглы хирурга и в то же время достаточно сильный для того, чтобы прилив затопил устье моей пещерки.

Наведываться в хижину Дэнни бессмысленно. Стало достаточно светло, чтобы я смог различить высокие травы там, где раньше была протоптана тропинка.

Старая гавань пестрела летними суденышками с изящными корпусами, на ночь прикрытыми брезентом, кое-где любители вставать спозаранку уже готовились выйти в море, поднимали паруса, распутывали кливер – и грот-шкоты, выкладывали генуэзские стаксели, словно огромные белые растрепанные гнезда.

В Новой гавани было куда более оживленно. Катера напрокат, привязанные поближе к причалу для удобства пассажиров, суетливые рыбаки-отпускники, которые заваливают всю палубу выловленной рыбой и после обеда недоуменно размышляют, куда девать мешки, корзины и целые груды морских окуней, таутог, рыбы-шар, морских петухов и даже изящных катрановых акул. Сначала они с жадностью выдергивают их из воды, потом рыбы погибают, и их бросают обратно в воду, на корм чайкам. Те собираются в стаи и выжидают, зная, что отпускникам скоро станет дурно от такого изобилия. Кому охота чистить и разделывать целый мешок добычи? Поймать рыбу куда проще, чем потом ее пристроить.

На зеркальной глади заалели медные отблески рассвета. Круглые зеленые и треугольные красные буи замерли на бровке канала, у основания каждого отражался его брат-близнец.

Я повернул у флагштока рядом с мемориалом и нашел свою фамилию среди имен выживших героев, блестевших серебряными буквами: капитан И. А. Хоули, а ниже, в золоте, имена восемнадцати уроженцев Нью-Бэйтауна, так и не вернувшихся домой. Большинство имен мне были знакомы, когда-то я знал их владельцев – раньше они мало чем отличались от остальных, зато теперь сияли золотом. На краткий миг мне захотелось быть среди них, в нижнем списке: капитан И. А. Хоули золотом, среди разгильдяев и нерадивых солдат, среди трусов и героев, объединенных золотыми буквами. На войне гибнут не только храбрецы, просто у них куда меньше шансов выжить.

Толстяк Вилли подъехал, припарковался возле мемориала и достал с заднего сиденья флаг.

– Привет, Ит, – поздоровался он, прикрепил латунные люверсы к флагштоку и медленно поднял полотнище на вершину, где оно обмякло, будто висельник. – Совсем износился, – добавил он, переводя дух. – Смотри-ка. Еще пара дней, и поднимем новый.

– О пятидесяти звездах?

– А как же! Нейлоновый, здоровущий – раза в два побольше этого, а весит вполовину меньше.

– Как делишки, Вилли?

– Жаловаться особо не на что, но я пожалуюсь! Славное Четвертое июля – всегда та еще кутерьма. Выпадает на понедельник, значит, будет больше аварий, драк и пьяных, причем из числа приезжих. Подбросить тебя до магазина?

– Мне нужно на почту, а потом я выпил бы кофе.

– Ясно. Довезу. Я бы тебя и кофе угостил, только Стоуни зол как черт.

– Что это с ним?

– А бог его знает. Пару дней назад куда-то съездил, вернулся злющий.

– Куда же?

– Не сказал. Я подожду, пока ты заберешь почту.

– Не стоит, Вилли. Мне еще нужно отправить пару писем.

– Как угодно. – Он сдал назад и уехал по Главной.

На почте было полутемно, полы только что натерли и повесили табличку: «Осторожно: скользкий пол!»

С самого открытия почтамта мы арендовали абонентский ящик под номером семь. Я набрал джи-один-два-эр, вынул пачку проспектов и посулов, адресованных «Абоненту». Больше там ничего не было – одна макулатура. Я отправился по Главной, намереваясь выпить кофе, но в последний момент передумал – то ли расхотел, то ли было лень разговаривать. Просто не хотелось идти в кофейню «Формачтер». Мужчина – это целый клубок беспечных порывов, как, впрочем, и женщина.

Я подметал тротуар, когда точный как часы Бейкер свернул с Вязовой улицы на Главную и отправился на церемонию открывания замка. Пока я на скорую руку раскладывал на уличной стойке дыни, к банку подъехал старомодный бронированный автомобиль зеленого цвета. С заднего сиденья выбрались двое охранников, вооруженных как коммандос, и понесли серые мешки с деньгами. Минут через десять вернулись, сели в свою передвижную крепость и уехали. Похоже, им пришлось ждать, пока Морфи все пересчитает, а Бейкер проверит и выдаст расписку. С деньгами чересчур много возни. Как говорит Морфи, к чужим деньгам может развиться прямо-таки отвращение. Судя по весу и количеству мешков, в банке ожидается крупная предпраздничная выемка наличности. Будь я заурядным грабителем, прямо сейчас и кинулся бы грабить. Однако заурядным налетчиком я не был. Все, что я узнал, я узнал благодаря моему приятелю Джои. Он мог бы стать великим налетчиком. Интересно, почему он не захотел проверить свою теорию на практике?