Владимир Канивец - Крах диссидентки

Зазвонил телефон. Эхо от его звонка покатилось по пустой комнате — аппарат стоял тут же на стареньком табурете, который Арсений принес с балкона. Взглянул на часы: без десяти минут восемь. Уже два часа, как закончилась работа, мог позвонить разве что дежурный по номеру, но ведь его статьи в полосах не было. Может, в последний момент, как это бывает, вылетело что-то из номера и редактор поставил его материал. О том, что ему могут звонить не из редакции, даже в голову не пришло, такого давно не было. Поднял трубку:

— Алло! Слушаю!

— Арсений, это я! — прерывистым — казалось, полным ненависти и слез — голосом, отозвалась Вита. — Ты слушаешь меня?

— Слушаю, — подтвердил Арсений, чувствуя, что и его голос предательски задрожал.

— Я неправду тебе сказала! Сын — твой! — сдерживая рыдания, душившие ее, сказала Вита. — Ты слышишь меня?

— Слышу, — ответил Арсений, глотая клубок, подкативший к горлу, и от радости — Алеша его! — и от гнева на то, что Вита, стараясь добиться своего, не остановилась и перед такой подлостью.

— Если я в чем-то раскаиваюсь, то только в этом.

Вита рыдала, но трубку не клала — должно быть, ждала, что скажет Арсений. А что он мог сказать? Благодарить? Утешать? Пожелать счастливого пути? И он, не ожидая, пока это сделает Вита, сам положил трубку и выдернул из розетки вилку. Не хочет он больше говорить с нею! Главное подтвердилось: его уверенность, что она солгала! Это так. Но… Но правда, чувствовал, не вытеснила из души ту ложь так, словно ее, лжи, там и не было. Что-то от нее в тайниках души осталось. И осталось потому, что он уже не верил ни одному Витиному слову, ибо она запуталась во лжи, как муха в паутине… Был десятый час вечера, когда в коридоре звякнул, отдавшись эхом по пустой квартире, звонок. Этот звонок прокатился холодными каплями по спине: неужели Вита, не дозвонившись, приехала? Этой встречи ему только и не хватало! Не открывать? Да что он — боится ее? Пусть заходит! Арсений открыл входную дверь. На площадке стояли Елена Львовна и Алеша. Заплаканные, какие-то осиротевшие, несчастные. Алеша не кинулся к отцу, как это всегда делал, увидев после разлуки, а только, моргая мокрыми глазами, испуганно смотрел на него. Елена Львовна, придерживая на носу очки левой рукой, указательным пальцем правой руки вытирала слезы, которые совсем ослепили ее. Арсений без слов понял: они провожали Виту и с вокзала приехали сюда. Защемило в глазах и у Арсения, он подхватил Алешу на руки, понес в свою комнату. Елена Львовна, точно спутанная, виновато опустив голову, пошла за ними. Арсений сел на диван, посадив подле себя Алешу, обнял его, привлек к себе. Скорбно помолчали, затем Арсений сказал, будто вслух подумал:

— Надо как-то жить…

Елена Львовна, еще ниже опустив голову, заплакала. Алеша вскочил с дивана, подбежал к ней, взмолился, проникаясь ее страданиями:

— Бабуся, не плачь!.. Не плачь!..

— Не буду, — промолвила Елена Львовна, сняв очки и вытирая глаза совсем уже мокрым носовым платочком. — Не буду…

Прижала Алешу к себе и держалась за него, как утопающий, хватающийся за соломинку. Арсений искренне пожалел несчастную женщину, но чем он мог ее утешить? Тем, что Алеша пока что будет жить в Яворине? Это утешение, но и печаль: мальчик постоянно будет напоминать ей, что Вита бросила его и ее. Пройдет еще три года, и Алешу надо будет отдавать в школу… Долго сидели и молчали, словно вернулись с похорон. Наконец Арсений поднялся, сказал:

— Не будем ее хоронить, она не умерла! Так чего ж плакать? Тем более вам, Елена Львовна! Она ведь улетела за океан на крыльях славы! Идемте на кухню и будем начинать нашу новую жизнь! А тебе, Алеша, я вот что купил! — улыбнулся Арсений, хотя на душе было совсем невесело. Вынул из ящика стола пистолет. — На! Будешь на пруду уток стрелять.

Алеша взял пистолет, нажал на спусковой крючок, хлопнул выстрел, выбросил клубочек сизого дыма. Весело засмеявшись, малыш подбежал к Елене Львовне и, приблизив пистолет к самым ее очкам, спросил:

— Видела? Слышала, как стреляет?

Алешин выстрел из игрушечного пистолета, его быстрый переход к радости разрядил сковавшее всех напряжение. Арсений взял сына за руку и повел в кухню. «Чувства мои не изменились», — с радостью отметил Арсений, боявшийся, что Витины слова приглушат светлое чувство щемящей радости от Алешиного присутствия. Нежно сжал в руке маленькую ручку сына, чувствуя, как тепло из тоненьких пальчиков струится в его душу, наполняя ее животворной силой.

И разрыв с Витой, и суд, оформивший расторжение брака, — ничто не произвело, казалось Арсению, на него такого удручающего, близкого к отчаянию впечатления, как ее отъезд. Тогда она все-таки была здесь, хотя и стала женой Марчука. Он мог и увидеть ее, и поговорить — пусть этот разговор был для него мукой! — а теперь все: она словно умерла. Сам удивлялся: неужели в его душе, вопреки разуму, еще — где-то далеко-далеко — тлеет надежда, как последний уголек в давно погасшем костре, что Вита вернется к нему? Должно быть, так, иначе почему же сейчас лег на душу такой холодный, удушливый пепел? Спрашивал себя: неужели он бы принял ее? Простил? Мог бы жить с нею так же, как жил? И не получал на эти свои вопросы какие-то однозначные ответы — их было много. Все они сплелись в такой клубок, что трудно было его распутать и разорвать.

В квартире все напоминало Виту. Даже эти дыры на стенах от гвоздей, вырванных Марчуком. «Придется менять квартиру, долго я тут не проживу», — решил Арсений. Но при мысли об организации обмена его охватывала тоска. И он махнул рукой: «Потом! Потом!» А сейчас надо, видимо, взять оставшиеся неиспользованные десять дней отпуска и куда-нибудь уехать. Самое лучшее — в село! Вместе с Алешей! Теперь уж Вита не скажет: «Не дам!» Он куда захочет, туда и возьмет сына с собой. Вообще надо чаще бывать с ним, приучать его к тому, что они будут жить вдвоем. А где же сейчас Вита? Летит где-нибудь над океаном на высоте десять тысяч метров в объятия своего призрачного счастья. Земля вращается ей навстречу, и она летит изо дня в ночь: у нас день, а там солнце еще не всходило.

Все статьи, которые должен был сдать, отнес в секретариат и пошел к редактору просить отпуск. Люся сообщила, что у шефа какое-то начальство. Договорились: она позвонит, когда гость уйдет. Вернулся в свою комнату, принялся листать подшивки газет, бездумно скользя глазами по страницам. И вот звонок. Люся уже сказала редактору, тот его ждет. Хорошая девушка, и к нему относится, кажется, с особым уважением. Жалеет, должно быть, своим молодым девичьим сердцем брошенного — да еще с ребенком! — мужа. Она еще не знает, что такое семейная жизнь, а потому искренно удивляется: как это можно — жили-жили и расстались? Хорошо было бы, если бы она прожила жизнь и не узнала того, что ей сейчас кажется непонятным.