Владимир Канивец - Крах диссидентки

Ключи от тещиного дома были у Арсения, и он решил, прежде чем ехать в больницу, заглянуть туда. Только месяц прошел с тех пор, как тут был, как дом заперт на замок, а двор уже заметно одичал, зарос бурьяном, припорошен пылью. Замок едва смог отомкнуть: заржавел. А когда открыл наружную дверь, так и дохнуло мышиным запахом. И откуда взялись эти мыши?

— Здравствуйте вам! — появилась на пороге соседка. — Ой боже, что тут мыши наделали! — ужаснулась она. — Надо моего кота пустить сюда, а то все, анафемы, погрызут, пока Елена Львовна из больницы вернется. Я вчера разговаривала с нею! — похвалилась соседка. — Слабенькая, бледная, а ничего, веселая. Еще немного, говорит, наверное, поживу! Да мой кум, говорю ей, после инфаркта тринадцать лет водку хлестал как воду, и все как с гуся вода! Спрашивала про вас, я сказала, что заезжали, взяли ключи, а больше не видела.

— Я забыл вам ключи вернуть, — сказал Арсений, когда соседка умолкла, поджав губы, что означало: она осуждает его за то, что долго не приезжал. Хотел сказать, что звонил в больницу, но подумал: «Зачем мне перед нею оправдываться?» И, не глядя на нее, попросил: — Правда, впустите сюда вашего кота, пусть погоняет мышей. Алеша, где ты? Поехали к бабусе!

Няня дала халат не по росту, и Арсений не надел, а накинул его на плечи, взял Алешу за руку и пошел в третью палату. Дверь была открыта, и Арсений еще из коридора увидел на кровати Елену Львовну. Алеша не сразу узнал ее, так как в палате было шесть коек, и на каждой из них, укрывшись до подбородка белой простыней, лежали больные с закрытыми глазами. «Как неживые», — невольно подумал Арсений, окинув палату взглядом. Елена Львовна, увидев его с Алешей, привстала, опершись на локоть и придерживая другой рукой простыню возле шеи, слабо улыбнулась и снова легла. Сняла очки, принялась протирать их концом простыни, а по щекам катились, оставляя блестевшие полоски, радостные слезы, исхудавшее бледное лицо светилось счастьем.

— Вон бабуся! — наконец узнав ее, зашептал Алеша, поглядывая на отца и не зная, что делать: бежать к ней или стоять тут, в дверях, и смотреть.

Стараясь не потревожить дремавших женщин — было послеобеденное время, — Арсений взял Алешу за руку, подошел к Елене Львовне, ступая как можно тише. Возле койки стоял табурет, он сел, с приветливой улыбкой тихо промолвил:

— Здравствуйте… Алеша, дай ручку бабусе…

Волнение мешало ей говорить, Елена Львовна моргала слепыми от слез глазами, слабо кивала головой и нежно гладила Алешину ручку, прижимая ее к сморщенным дрожащим губам. Алеша, который никогда не видел бабушку такой, смотрел на нее со страхом и с жалостью. Арсений нагнулся к Елене Львовне, спросил:

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше, — ответила Елена Львовна и так беспомощно улыбнулась, что видно было: до того дня, когда она встанет с постели и пойдет домой, еще далеко.

Помолчали. Арсений видел: Елена Львовна так волнуется, что не в силах вымолвить слово. Понемногу она все же успокоилась, начала шепотом расспрашивать Алешу, что он делал в селе, что там видел. Алеша, наклонившись к ее уху, рассказал о своих прогулках там, и, когда упомянул, что отец катал его на лодке и одного, и с девочкой («такой маленькой!»), перед глазами Арсения всплыло то, что он, вернувшись из села, уже несколько раз мысленно видел, словно повторяющийся сон: на берегу возле тазика с бельем сидит Лина, он — рядом. Алеша и Тома брызгают друг на друга водой, визжат, довольные. И поймал себя на ощущении: те чужие ему люди ближе, чем эта женщина, родная бабушка его сына. Мелькнула даже задорная мысль: «А что, если поехать отсюда не в Киев, а в село? Ночью буду там. Завтра воскресенье, в понедельник выйду на работу» А кто его сейчас в селе ждет? Нет, если и поедет, то, возможно, будущим летом.

Когда Алеша, рассказав о всех приключениях, умолк, на бледном лице Елены Львовны погасла ласковая улыбка. Погладив аккуратно подстриженную Алешину головку она печально промолвила:

— Боже, я думала, что больше не увижу тебя…

— Почему? — удивился Алеша. — Я же сказал тебе, что завтра приеду?

— И спасибо, спасибо, радость моя, что приехал, снова улыбнулась Елена Львовна. — Я вот поправлюсь, домой вернусь…

— И Шарика отсюда заберешь? — поинтересовался Алеша, вспомнив, что отец сказал тогда: Шарика, наверное, бабуся забрала в больницу.

— Заберу, заберу, — закивала головой Елена Львовна, чтобы успокоить малыша. — Будто с того света возвращаюсь… — надев очки и взглянув на Арсения, грустно сказала она. — И спрашиваю себя: а кто меня на этом свете ждет? Кому я нужна? Сама себе? И не лучше ли было умереть? — Губы Елены Львовны задрожали, по щекам опять потекли слезы. Она помолчала, сдерживая волнение, и снова заговорила, будто думала вслух: Да, видно, мало богу моих мук за тяжкие мои грехи, страдания, которые я уже перенесла, он хочет их продолжить…

Что мог Арсений сказать этой женщине? Чем ее утешить? Вита в Америке хвастает тем, что она диссидентка, а мать умирает тут оттого, что дочка предала ее Кто виноват? Мать? Дочь? Покойный отец? Все вместе? Вот узел! Даже разрубив и разглядев его в разрезе, трудно, видимо, точно определить все взаимосвязи нитей, образовавших его. И это не только семейный узел! А его, Арсения, влияние на Виту, с которой он прожил пять лет? А влияние Витиного окружения? А писатели, которые поспешили отмахнуться от нее? А литературная атмосфера, которой — хотят того или не хотят — дышат писатели? Где тот компьютер, который проследит все эти переплетения, проанализирует их с математической точностью, определит: под влиянием каких сил Витин духовный мир стал таким, что она с гордостью сказала: «Я — диссидентка!» И неужели она будет настолько счастлива теми книгами, гонорарами, среди которых поблескивают и тридцать сребреников, что никогда уже не защемит, не заболит у нее сердце при воспоминании о старой матери и сыне? Хорошо, что можно оглянуться назад, вспомнить о том, что было, и как жаль, что невозможно заглянуть вперед, чтоб увидеть, как все будет!

Долго разговаривал Арсений с тещей, но ни она, ни он ни словом не обмолвились о Вите. Не вспоминал о матери и Алеша, будто у него ее и не было. Малыш привык уже к тому, что матери нет, что в садике есть воспитательница Раиса Павловна. Арсений видел ее: молодая, красивая, она полюбила мальчика как сына. Немного балует его, оправдывая это перед своей совестью, должно быть, тем, что у мальчика нет мамы. А для ребенка, который еще не может своим умом понять, что такое мать, а понимает чувством, — важно не то, кто его родил, а кто излучает на него материнскую любовь и ласку.

— Поправляйтесь, — прощаясь, сказал Арсений, хотел прикрыть своей рукой руку Елены Львовны, лежавшую поверх простыни, но не смог преодолеть внутреннего сопротивления, воздержался.