Уильям Сароян - Что-то смешное : Серьёзная повесть

— Бог знает, но, во всяком случае, зовут ее — Фанни.

Эти слова, сами по себе так мало значащие, были крайне важны для Суон, которая еще минуту назад чувствовала, что не в силах ни смотреть на Уоррена и Мэй, ни говорить, ни даже двигаться.

— Она такая славная, — сказала Суон. И, обернувшись к Уоррену Уолзу, но не поднимая на него глаз, добавила. — Вы можете гордиться своими дочерьми.

Уоррен Уолз, не глядя на свою жену, сказал с усмешкой:

— Несмотря на то, что они дочери. Но я надеюсь, что когда-нибудь у нас появится и сын.

— Мартини, скотч, бурбон? — спросил Ивен. — Я буду скотч.

После этого все уже пошло так, словно ничего плохого на свете не существует и раньше не бывало и никогда не будет.

У Ивена и Суон были душевые. Они намылили свои тела; теплая вода смыла с них пену, пот и грязь, а заодно — пусть и не надолго — недоверие, гнев, ярость, стыд, отчаяние. Они надели свежую одежду. То же самое сделали у себя дома Уоррен и Мэй.

Жаркий день понемногу шел на убыль. Скоро наступит вечер — самое лучшее время. Опустится прохлада, все примолкнет и потемнеет, и будут недолгие сумерки, с рдеющей полоской неба — там, где закатится солнце.

И тогда они — еще вчера незнакомые, в общем-то, еще совсем чужие друг другу люди, мужья и жены — сойдутся между собой. Они сойдутся, сблизятся, будут добры друг к другу. Им будет приятно видеть друг друга. Их голоса живо откликнутся один другому. Они припомнят что-то хорошее — каждый свое, — и, припомнив, порадуются тому, что это было. Они будут занятны, милы, заботливы, остроумны. Будут выпивать снова и снова. Они даже смогут смеяться. Один из них придумает и отмочит что-то такое, от чего всем станет смешно, и они будут так заливаться смехом, что даже слегка засмущаются. И сами сумерки покажутся им смешными. Будет багровеющий закат, тишина виноградника, дети, играющие на заднем дворе; внезапно подумается об огромном милосердии, доброте и беспокойстве детей о них, вспышкой промелькнут воспоминания об их шалостях и безобразиях, как если бы их детство уже осталось позади.

Они пока что остаются вместе, и плохое отодвинуто в сторону. Почти забыто. Почти, но не совсем. Неизбежно — и вскоре — проснется ноющая боль воспоминаний и будет терзать их, снова и снова.

И все-таки какое-то время они бы благоденствовали. Да, они знали бы, что это благоденствие — химера. Они знали бы, что будущее беспросветно и печально, но не стали бы из-за этого тужить. Они будут держать стаканы, пить, и говорить, говорить, говорить — без умолку, взахлеб, бессвязно.

— Не знаю, не знаю, что вы скажете о Дейде, — сказал Ивен.

— Он ваш брат, — ответил Уолз.

— Я имею в виду, как о фермере.

— Ну, худшим в мире я считал себя, — сказал Уолз, — но думаю, что по этой части Дейд меня превзошел. Прок нам от этого невелик. У Дейда дела идут неплохо, и у меня тоже. У нас было три гнилых года подряд, но если мы и не разбогатели, то и не разорились. Если твой участок оплачен — как у Дейда или у меня — то, даже урожай плох, ты не будешь в убытке. Выплатить за участок — непростая вещь. Но когда с этим покончено, жизнь налаживается. Скучновато, конечно, но где не так?

— А чем занимается здесь Дейд?

— В каком смысле?

— На винограднике своем работает?

— А как же, — сказал Уолз. — Подрезает кусты. — Шестьдесят акров виноградника — это значит четверым работы на шесть недель. Дейд нанимает троих и работает с ними. Я имею в виду, что он не укладывается днем вздремнуть или что-то в этом роде только потому, что он хозяин. Он становится за работу вместе с ними, вместе с ними делает перерыв на обед, садится за стол вместе с ними, и заканчивает работу, когда заканчивают они. Я знаю, что он любит обрезать лозу. Обрезку делают с начала декабря до конца февраля. Он каждый год начинает первого января. В этот день он работает один, а на следующий день к нему присоединяются трое работников.

— Значит, он взаправду работает на винограднике? — спросил Ивен.

— О да, — сказал Уолз. — Когда я сказал, что он худший в мире, я имел в виду, что он обходится без всего того, чему научены юнцы из сельскохозяйственного колледжа. Однажды я спросил его, почему он не убирает водоросли из своих оросительных каналов, так он ответил, что они ему нравятся. Не кажется ли вам, что Дейд никогда не работал?

— Работа его и впрямь никогда не привлекала, — сказал Ивен. — Устраивался, еще мальчишкой, подработать ненадолго, вот и все.

— На винограднике все по-другому, — сказал Уолз. — Тут он сам себе хозяин. Что может быть лучше?

— Это верно, — согласился Ивен. — А как насчет сбыта?

— Этот рынок исчез, — сказал Уолз. — Его разрушали годами. У нас нет виноделов. Есть химики. Они делают вино так же, как шампунь.

— Нет, я имел в виду, делает ли Дейд вино? И вы?

— Я — делаю, несколько галлонов в год, просто для удовольствия, — сказал Уолз. — Не знаю, делает Дейд или нет. — Помолчав, он спросил: — Как думаете? Подходящая это жизнь?

— Не знаю, — коротко ответил Ивен и после паузы добавил: — Быть может. Думаю, кому-то подходит. Не знаю. Это всегда зависит от какой-то другой вещи, и проблема в том, что или вы не знаете, что это за вещь, или, если все же знаете, то знаете и то, что это касается кого-то еще, кто должен помочь, но не хочет или не может.

— Дейд читал какие-нибудь ваши книги? — спросил Уолз. — Я почему спрашиваю: я с ним заговаривал о них пару раз, но ничего не добился. Он что, не читал их?

— Их всего три, — сказал Ивен. — А отмолчался он не потому, что не читал их, а как раз наоборот.

— По-моему, они очень хороши, — сказал Уолз, — особенно первая. Не то чтобы мне не нравились две других.

— Они плохи, — сказал Ивен, — но были лучшим из того, что я знал на то время. Великую книгу вообще написать невозможно. Люди, которые могли бы написать такую, не знают, как писать, вот в чем фокус. Любой дурак, который умеет писать, при желании работать может добиться успеха. Дейд забыл больше, чем я когда-либо узнаю. Он одиночка. Никто никогда не узнает того, что изведал Дейд. Того, что он знает обо всем на свете. О каждом из нас. О нашей лжи и притворстве, о нашем плохом и хорошем. Я знаю, как надо писать, ну и что из этого? Я бросил писать, потому что писательство —это всего лишь сноровка. Обман, трюк.

— Вот уж не думал, — сказал Уолз. — Это на самом деле трюк? Я имею в виду — технически?

— Трюк, — подтвердил Ивен.

Он взял стакан Уоррена и поднялся на крыльцо, чтобы принести ему и себе еще по глотку. Он выбросил лед и осадок из стаканов на лужайку, быстренько налил, сказал Мэй Уолз несколько слов, — не глядя на Суон и даже не глядя на Мэй, и вернулся к Уолзу, который взял свой стакан и сказал:

— Что же такое одиночка? Не вполне понимаю, что вы имеете ввиду.