Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Да на кой лях зайцу лось?

Тихие глаза старичка предполагали отзывчивую душу и голову, восприимчивую лишь к мудреным медицинским названиям.

— Как вы рискнули пойти на должность охотоведа? — спросил Новожилов однажды такого инспектора.

— А я систематически смотрю передачу «В мире животных».

Новожилов почувствовал приступ хандры. Но инспекторские начальники были довольны ответом коллеги. Они кивали, что-то мычали, урчали. Чем больше занимались старички охотоведческими проблемами, тем сильнее уверялись, что и проблем никаких, — стреляй, да и все!

«В самом деле, — подумал Новожилов, — если на экране телевизора они способны отличить жирафа от крокодила, зачем с ними спорить? С таким же успехом они могут считать себя и медиками, коль вдыхают запахи аптечного склада, и писателями, коль знают алфавит, и политиками, потому что читают газеты. Разве счесть их, кто всюду найдет пристанище?! В охотоведении ли, в литературе или канализационном хозяйстве! Всегда одинаково серые, безнадежно средние, везде случайные, чужеядные».

Не аптечными запахами, казалось, дышал Новожилов в комнате инспекторов, а тропическими испарениями острова Суматры, где растет самый зловещий цветок в мире — раффлезия Арнольди. Метровый в диаметре, мясистый, сукровичный, с гнилостным запахом. У него нет ни листьев, ни стеблей. Превращенные в клеточные нити, они врастают в ствол и высасывают чужие соки.

И хандра стала отчаянней.

Однако приучить лицензионных магов советоваться со специалистами так и не удалось. Кто отдавал приказы и требовал неукоснительного исполнения, не привык к рассуждениям нижестоящих. Начались обиды, амбиции. Не много ли Новожилов себе позволяет? Кто он такой, в конце концов! Обыкновенный директоришка.

Если что и брало магов, то лишь аллергия на аптечные запахи. Время от времени кто-нибудь из них, хватаясь за сердце, начинал задыхаться, и тогда тихий старичок предлагал что-нибудь облегчающее. Однако самым радикальным считал переход на менее вредное производство.

Он долго стоял, наслаждаясь трогательным пением. В клетке был крупный бордово-вишневый щур. Иногда птица поднимала чудесные перья, и тогда под ними обнаруживался сероватый пух. Потом принимала обычный вид, какой и подобает заслуженному музыканту, и опять Новожилов слышал трогательный голосок. Рядом верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно бросал:

— Чего это он… общипанный какой-то?

— Линяет, — в который раз сердито буркнул хозяин, насыпая питомцу корм.

Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно издал чистейшую трель, да так, что посетители остолбенели. Потом вторую, третью… И защелкал, засвистал, забил дробью… Пение других птиц как будто пропало. Даже их оперение померкло. Не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Казалось, приглушился и шум воды в фонтанчике.

Дежурный восхищенно кивнул хозяину:

— Ну, бродяга!.. Корм отрабатывает.

Польщенный старичок скромно ответил:

— Фомка у меня молодец.

Лишь сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный треск никто не обратил внимания.

— А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то.

— Это скворцы… — авторитетно заметил другой. — Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.

Однако его тотчас опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками:

— Да они не только поют, но даже и говорят. Мой скворушка выкрикивал: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского». Да что там! Целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».

Возвращаясь электричкой в Сухой Ерик, Новожилов с грустью думал, что вот вытесняют любителей птиц городские собачники, кошатники… Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие их замечательный род, который веками служил людям.

Он не понимал, как можно жить, не видя в своем дворе диких уток, которые подсаживались к домашним курам подкормиться. Почти всю жизнь провел он в лесу, если не считать студенческой поры, — а было это каких-нибудь тридцать лет назад.

Когда Новожилов рассказывал горожанину о заячьей свадьбе, то нередко спрашивал, не думает ли слушатель, будто зайцы собираются на лужайке в кружок, хлопают в ладоши и кричат: «Горько!» И на всякий случай пояснял: «Заячья свадьба — это настоящий кросс. За одной зайчихой бегут и на ходу дерутся семь — десять кавалеров. То в клубок собираются, и тут шерсть летит клочьями, то вытягиваются цепочкой. Зайчиха благосклонна к самому быстроногому».

Случалось, после рассказа слушатель вздыхал и глубокомысленно интересовался: «А скажите, Василий Прохорович, вкусна ли зайчатинка?»

Новожилов делал вид, что подобный оборот его не смущает. Да и чего дергаться, успокаивал он себя, чего ждать от обывателя? И уезжал в Сухой Ерик с твердым решением больше не появляться в городе.

Но дела вынуждали, и через несколько месяцев знакомые слушали про дикую свинью Машку, подобранную в младенческом возрасте, про то, какое это доброжелательное и жаждущее общения существо. Но на самом интересном месте, едва заходила речь о Машкиных золотисто-мохнатых ушах или хвосте, которым она, как собака, приветствовала людей, история повторялась: «Василий Прохорович, говорят, их лучше колоть на зиму?..»

И опять Новожилов не кипятился. Он с жалостью смотрел на практичного собеседника и отвечал: «Я как примитивный первобытный человек, что-то вроде неандертальца, может, делаю что не так… Но колоть ее не собираюсь. Правда, у меня в мозгу четыре извилины… Да и то одна, кажется, усохла».

— Какая же?..

— Ведающая потребительством.

— Можно подумать, что вы живете святым духом! Тоже что-нибудь да потребляете. Таков закон жизни… биологии…

— Из биологии знаю только, что произошел от обезьяны!

Собеседник, желающий щегольнуть осведомленностью, заявлял:

— Так ведь доказано, теория Дарвина — пройденный этап. Обезьяна — бред. Да и с зарождением жизни на земле… Существует гипотеза, что она заброшена из внеземных цивилизаций.

— А я произошел от обезьяны! — настаивал Новожилов. — Но пусть будет по-вашему. Пусть вы заброшены!

Довольный слушатель дивился разумности Новожилова: дремуч-дремуч, а обходительности не лишен. И, заинтересованный, спрашивал: есть ли у Василия Прохоровича оригинальные соображения относительно будущего человечества? Или все как было, так и останется: человек человеку — волк. Вот тут Новожилов вставал на дыбы: если бы это было так, то люди жили бы припеваючи. Известно же, как ведут себя дерущиеся волки. Победитель никогда не перекусит шею побежденного, которую он подставляет в знак признания своего поражения. Кровь себе подобного ему не нужна. Хотел бы Новожилов посмотреть на двуногого победителя! Впрочем, у него своя версия зарождения человеческой кровожадности, но поведать о ней он желал понимающему человеку. И директор шел к своей старой учительнице Александре Михайловне, кому беседы с ним были необходимы, как рыбе подо льдом кислород.