Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

— Был у нас егерь, — начинает Новожилов неторопливо, глядя на фотографию глицинии, которой прежде не видел здесь. — Тоже захотел стать фотоохотником и лез мне под руку в мои шалаши. Как-то с огромными трудностями, высоко на дубе поставил я шалаш для съемки орла-карлика…

Заметив оживление в глазах Александры Михайловны, Новожилов спрашивает:

— Помните, как просвещали своих юннатов?.. Вынимали монету и говорили: «Самая маленькая на свете летучая мышь — с пятачок». Забыли?.. А я нет. Но мечтать о разведении такого существа перестал: не приживется в наших краях. А вот самый маленький орел есть в Сухом Ерике. Хоть он и с ворону ростом, но тоже редкость.

Старая учительница, увлекшаяся в последнее время японским искусством — оттого и появилась в ее комнате глициния, — пытается и орла-карлика воспринять в духе японского чувства прекрасного. Александра Михайловна не на шутку ударилась в теорию «моно-но-аваре» — очарования печали вещей, — решив: ее постижение даст чувство гармонии и единства с миром.

Однако ничего этого Новожилов не знает. Он безразличен к прелести фарфоровой вазы, прозрачной, как скорлупа, с мерцающими точками на темной глазури. Их звездная россыпь располагает его не к мыслям о бесконечности мира, а к разговору.

— Как станет вести себя орел-карлик, я понятия не имел. Бывает, птицы не боятся человека и не обращают внимания на щелчок затвора, вспышки импульсных ламп. Бывает, самка не боится, а самец робеет страшно. Достаточно чуть дрогнуть занавесочке в шалаше или упустить спичечную коробку… А то шевельнуться, и птица слетает с гнезда и три часа орет возле него, сообщая всему свету, что в шалаше человек.

Александра Михайловна слушает, точно Новожилов не душу отводит, а отвечает урок. И по старой привычке подбадривающе кивает.

— А егерь, горе-фотоохотник, влазит в шалаш и сидит, как кот возле мышиной норы. Вот прилетает орел с сусликом в лапах. Начинает кормить. Егерь чуть шелохнулся, упала крышка от объектива. Птица мигом взлетает, часами парит над гнездом, но так на него и не садится. Ни о каких съемках, конечно, и речи не может быть.

Как егерь, он ровным счетом ничего не делал, только ходил с фотоснайпером по лесу, все искал, где бы щелкнуть на готовенькое. За лето не нашел ни единого гнезда! Решил, что птицы полетят к нему сами, как люди — в фотоателье.

Александра Михайловна улыбается, вспоминая далекое время, когда внушала юннатам: если взялись за фотографию животных, ищите натурщиков в поте лица. Одни любят места посырее и потемнее, другие — посуше, третьи — погуще. Иволги, например, предпочитают квартиры на вершинах деревьев, филины — в труднопроходимых зарослях, береговые ласточки — в земляных норах, а чомги — на воде. И все они стараются быть от человека подальше.

— А помнишь, Вася, — спрашивает она, и даже голос ее становится молодым, — нашего Бобку?

— Как не помнить… С тех пор всех ручных сурков называю Бобками. Ну вот, повел однажды этого егеря к барсучьей норе. Ясно, барсук путь к себе не асфальтирует, указателей не ставит. Несколько раз сбивались, царапали руки, продирались через колючие ветки. От комаров ошалели! Но по дороге видели страшно много интересного. Кабаньи лежки! Оленьи! И что думаете? Не дойдя до барсучьего городка, он плюнул и сказал: «Чтоб я так мучился? Лучше в клетках буду снимать». То есть заключенных животных он предпочитает вольным… А когда я начал требовать работу, он стал обижаться и даже жалобу, подлец, написал: директор просиживает в кустах сутками, в угодьях его не видят, интересуется только фотографией!

Неожиданный оборот удивляет Александру Михайловну. Она смотрит на изображение глицинии, потом на гостя, не зная, что и сказать.

— Правильно! — говорит Новожилов. — Благодаря фотографии я познал тайны разведения животных. Чтобы снимать, их надо иметь возле себя. А чтобы они были рядом, нужно охранять от хищников и браконьеров, кормить, поить, то есть заниматься биотехнией. А биотехния и привела к тому, что вокруг меня много живности. Она бегает, прыгает, летает рядом со мной, потому что ей хорошо. А кто-то не понимает, что места, где фотографирую, — моя лаборатория. Правда, она не запирается, вот и считают, что можно везде лазить, все пугать, бить, стрелять, а потом писать жалобы.

Александра Михайловна не может взять в толк, чего ради о зловредности кляузников Василий Прохорович говорит так весело? Но, глядя на него, тоже начинает улыбаться. Разница между японским и сухоерикским постижением очарования вещей, увы, так велика.

Электрический самовар давно остыл. Но начни хлопотать из-за чая, Василий Прохорович кинется помогать. А ей так не хочется лишать себя удовольствия: в кои веки заглянет еще интересный собеседник.

— Или вот еще любители, будь они неладны и я вместе с ними — всех принимаю… Пишет один: видел ваши фотографии в книгах и вот как родственная душа хочу познакомиться. Разрешите снимать вашу флору и фауну. Я согласился. Приехал он с фотокамерой и своей любовницей в придачу. Уж извините, Александра Михайловна, из песни слов не выкидывают. И поясняет, что у него есть жена и дети, а это его друг жизни. Поселил их в Журавниках, на берегу. Подальше от базы. И вот я должен был поехать в город, но случайно остался. Заявляется он из Журавников с утра пораньше, думая, что меня нет. А я в гараже, рядом. И вижу, как он пошел в дом и сразу вылетел как миленький. Оказывается, в комнате он упал перед моей Наташей на колени и давай Есенина петь и читать… Больше «Как жену чужую обнимал березку…». И это при живом муже… Хорошо, что я не ревнивый… Хотел удавить его на месте. Но вспомнил, что много в жизни еще не успел…

А приезжие горожане почти все одинаковые. День походят, восторгаются: «Ой, как красиво! Вода, лес, птички поют!» На другой день спрашивают: «Удочки есть?» Даю удочки, садятся ловить. Через некоторое время и это надоедает. «Дайте ружье, пойду в лес на охоту». Ружья, конечно, не даю. К вечеру спрашивают: «А бабы здесь есть?» В станице, говорю. Только за чужих баб ноги переломают. Они, конечно, пугаются и наутро уезжают.

— А приличные были? — спрашивает Александра Михайловна, улыбаясь. И ставит перед дорогим гостем наливку.

Сосуд благородно мерцает под светом, и Александра Михайловна, любуясь, сравнивает цвет с глазурью фарфоровой вазы.

— Нефритовая пена, — говорит она, искушая.

Но час поздний, разве чтобы ублажить хозяйку, наполняет Новожилов стопку и откликается:

— Сколько угодно! Но это уже другая тема. На следующий раз.

Разговор с учительницей всегда кончается одним и тем же. Александра Михайловна привыкла, что главную роль в историях Новожилова играют браконьеры, и жизни Василия Прохоровича без борьбы с ними она не представляет.