Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Да ведь и на Ремже то же, — сказал Герасим, — где же, выводки не летные. Ежели в моховое пойти — на носатиков попадем.

Пошли через лес. Сосны в какой-то жаркой мгле. Собаки лениво ищут, а больше идут с нами, около ног.

— Это шпоры чистят нам собаки, — сказал Караулов, — около ног идут, это еще Тургенев сказал.

В моховом болоте было сухо и трудно было ходить по кочкам.

Вдруг поднялся невдалеке черныш и полетел над низкорослыми сосенками. Стреляли все. Но черныш все летел и вдруг снизился.

Пошли за ним. Долго шли. Вдруг видим, моя собака Польтрон несет во рту черныша ко мне.

— Позвольте, — сказал Василий Сергеич, — это неизвестно, кто убил. Конечно, ваша собака несет вам, а мой бы Шутик мне принес. А кто убил — неизвестно.

— «Мой Шутик», — передразнил Караулов, — он бы его сожрал в кустах, если бы нашел.

— «Сожрал в кустах!» — ведь это оттого, что в книжке охотничьей сказано, чтобы не кормить перед охотой. С голоду-то всякий съест. А когда кормить стал — он ничего не ест.

— Какая жара, — сказал гофмейстер, — весь рот высох.

— А у вас фляжка с коньяком, — заметил Караулов.

— Я пробовал — не помогает. Пойдемте отсюда. Это невыносимо — ходить по кочкам.

— Да вот, перейдем болото, речка будет.

Долго молча шли охотники. Показался лесок повыше, березы. И мы подошли к небольшой речке.

Сбоку на речке увидели мост, гнилой, старый. На нем, свесив ноги, сидел парень с перевязанной шарфом шеей, ловил на удочку рыбу.

Мы подошли к мосту, парень глядел на нас, лицо у него было бледное, больное, но очень красивое. Он, улыбнувшись, поздоровался с нами, сказал:

— Здрасте, Павел Александрыч.

Павел Александрыч посмотрел на него и на всех нас и сказал:

— Ты почему же меня знаешь?

— Вас? Да я всех вас знаю. Василия Сергеича, его высокопревосходительство. Изменила меня болесть. Вы-то меня не узнаёте.

— Странно, — сказал Павел Александрыч.

И пристально посмотрел на парня.

— Помните, в Москве, в «Эрмитаже», Куряш звали меня, — служил вам. Знать, изменился, не признаете. Знаю, все знаю. Мы, половые, все знаем, только говорить не велено. Одного пожалели раз купца. Хороший человек был, обедал с женой-то, а у него приятель. Я и сказал ему про приятеля-то правду, что жена его у нас в номерах, при «Эрмитаже», с этим приятелем-то путается. А он-то, дурак, на меня самому Егору Ивановичу Мочалову пожаловался. Тот меня ругал, да и рассчитал. Вот ведь что. Не говори правды, значит. А купец все же запил прямо мертвую… Помните, Василий Сергеич, черную косу? — засмеялся парень.

— Никакой черной косы не помню, — ответил сердито Василий Сергеич.

— Все, может быть, и не помните, только она тоже вас обманывала и частенько приезжала с ерниками разными. Это ведь чудно глядеть, этакие есть — обедают вместе, видать, что влюбившись, верит ей, а она ему, — и друг дружку дурят. И с чего бы это, не поймешь.

— А ты что же, здесь живешь? — спросили его.

— Да, живу, живу, хвораю. Помирать буду, знать, по осени. Фершал сказал. Прямо — что у тебя, говорит, чахотка. Поезжай помирать к себе. Тебя в больнице держать более не хотят.

— Что же, Кудряш, простудился ты, что ли? — спросил я.

— Нет, тоже через это самое я болезнь получил. Нагляделся я на все такое и думал — ну, я-то не поддамся. Очень это видеть — обман-то и еру эту — противно. Я молодой, непорченый, девятнадцати лет был. Так одна стерва часто таково обедала у нас в «Эрмитаже», за моим столом, с мужем. Придет одна, сядет ко мне за столик, его дожидается, а сама со мной разговаривает, то-сё. А красива, вот прямо как краля. Вот тоже летом говорит мне: «Вот, — говорит, — приезжай в Замоскворечье вечерком и ходи у дома нашего в переулочке, я из сада через забор на тебя погляжу. Никого ежели в переулке не будет, то ко мне через забор махнешь. Там у меня беседка в саду. Мне с тобой поговорить надо». Думал я — пойти, не пойти? Всю ночь думал. Пошел. Живо через забор сиганул, в беседку и попал. Ну, она меня и то и сё, и соблазнила. А я как пришел домой; прямо сам не свой. А она меня опять зовет. «Эх ты, — говорит, — какой робкий». Пошел. Только я через забор-то перемахнул, гляжу — муж-то в окно глядит. Говорю ей: «Муж глядит». А она бегом из беседки да кричит: «Вор, вор!» Тут дворники, приказчики — все на меня, бить. Вот били, сапогами топтали. Ну и в участок, в больницу положили. У меня кровь горлом. Вот и все.

— Это другая охота, — сказал Караулов.

Жаркий июльский день. Делать ничего не хочется — лень одолевает. Приятели мои ходят только купаться. Зной, на охоту никто не идет. Стенают.

— Хоть бы дождичек пошел, невмоготу.

К вечеру по небу поплыли длинные перистые облака. Солнце садилось в дымку. Герасим сказал:

— Завтра, видать, будет ненастье, серый день.

Вдали, у мохового болота, по дороге неслась пыль — золотая в лучах заходящего солнца.

Стадо возвращалось в деревню. Блеяли овцы, и медленно шли коровы.

На реку лег туман, и потянуло прохладой.

Приятели обрадовались, повеселели. Умывались у колодца холодной водой. Говорили:

— Хорошо. Полегче стало. Так надоела жара.

Медленно наступал вечер. А за далекими лесами показался серп месяца.

Неумолчно стрекотали в траве кузнечики, и на склоне от сада, по дороге, трещал козодой.

Приятели собрались на деревянной террасе у дома. Все одеты легко, босиком. Зажгли лампу.

На террасе готовили ужин. Подали окрошку.

Толстый Юрий сел за стол, растопырил руки и мигал.

— Юрий-то совсем скис, — сказал архитектор Вася. — С таким брюхом в жару трудно…

Юрий Сергеевич вздохнул и принялся резать ножом огурец, кладя его себе в окрошку.

— Все стерпеть можно, все — полбеды, а вот комары заедают. Беда!

И он крикнул:

— Ленька, сделай милость, дай валенки, а то ноги едят непутем.

— А вот меня комары не кусают, — сказал кротко Коля Курин.

— Они не дураки, очень им нужно… Они тоже понимают… — сказал приятель Вася.

— Ты что же этим хочешь сказать? — спросил Коля.

— А то, что они хотя и мушки, а понимают. Им не очень-то хочется получить разные там стрептококки, стерванококки и кокки…

— Позвольте… — обиженно сказал Коля, — что значит «стерванококки»? Что это за разговор?

— Ну, а если правду сказать, столько это в текущей жизни всякой всячины есть, — ни с того ни с сего заметил доктор Иван Иванович. — Сколько борется человек!.. Помимо разных этих бацилл разные такие вражества, интриги, недоброжелательство, зависть, — черт его знает, чего только нет!.. И все же, среди всего ненужного, — жизнь есть радость. Жизнь! Есть в ней какая-то тайна… Да-с, тайна — и неразгаданная. Каждому хочется и нравится жить…

— Какая же тайна? — заспорил мой племянник, студент Володя. — Никаких, вообще, тайн нет. Рождаются, умирают…