Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Кое-где лед-то тронулся, — говорил буфетчик.

— Пойдем в Буково, к Герасиму. Здесь всего три версты.

Шли проселком. У большого леса — грязная дорога. Трудно идти. Корни деревьев, изрытая колея. Шли лесом, в стороне от дороги.

Наконец лес поредел, на холме показались освещенные лесом омшаники.

И внизу, крайний у ручья, дом охотника Герасима.

Неизъяснимо родное душе было в этих омшаниках и доме Герасима.

Радостно встретил нас Герасим. Глаза его смеялись.

— Вот хорошо. Прямо на ток приехали. Глухарей пока много. Вчера петушину срезал. И-их, жаркое будет.

За столом, где стоял самовар, сидел какой-то нестарый человек с красным лицом. Одет по-городски.

— Вот, — сказал Герасим, — вчерась приехал Федор Петрович, тоже по охоте, так говорит, что жить у тебя, Герасим, останусь, потому — Москва наша с ума сошла.

Федор Петрович, смеясь, представился всем нам и просто говорил:

— Уехал. Что же это такое? Ей-богу, не знаю, как вы, а у меня прямо от Москвы скука берет такая, прямо блевантин.

И он, покраснев, засмеялся.

— И правда, чудно! Жена тоже. Конечно, я год только женат. Чего говорить, оторопь берет. И что с ей случилось — понять не могу. Народу к ней ходит разного, и все говорят. Так верите ли, узнать ее не могу. Глаза у ней переменились. Были глаза голубые, а теперь черные стали и горят — как фонари. Мы рогожские. У меня свой дом и фабрика небольшая паркетная. Ну, значит, все порешил. Никто не работает, только разговор. Она с ними — отдай, говорит, фабрику, потому ты эксплуататор. Надоела мне. Плюнул я и уехал, потому — я охотник. И вот живу у Герасима. Скажу вам правду — нашел себя. Скажу правду — здесь жить и останусь. Она пускай как хочет. Избу построю у Покрова. Э-эх, хорошо. Плевать мне на деньги. И здесь прокормлюсь. Трезора мне привезут — собака у меня. Хороша…

В полдень мы наняли подводы и поехали ко мне. Поехал и Федор Петрович.

— Вот правильная жизнь, — говорил у меня наш новый знакомый, — только и здесь, пожалуй, покоя не дадут. Я-то думаю — совсем на новое положение встать. Бросаю все. Отец мой и я — вот мучались с делами! А что толку? Кто ценит фабриканта? Прямо как враг какой-то, эксплуататор! А все зависть! Вот теперь душа во мне до точки дошла. Решил бросить эту муку. Пускай другие работают. Не эксплуататоры. Мы старались, культуру вводили, в заботе жизни не видали… Чего еще — жене голову взбесили!..

Новый знакомый Федор Петрович ушел от меня на охоту. К вечеру не пришел. И не ночевал. Мы думали, что случилось.

Через два дня получили от него письмо. Ленька сказал, что принесла какая-то старуха глухая, отдала письмо, а откуда — неизвестно.

«Простите за беспокойство, — писал он, — вы подумали, наверно, — не заблудился ли я. Нет, нашел место прямо по душе. Как рай. Покуда не скажу где, — жена бы не узнала. Увидимся скоро…»

Мы уехали в Москву. Но и летом не слыхали ничего о Федоре Петровиче. И не был он больше у Герасима.

Так и сгинул человек! И где-то он теперь?

И сколько их — сорванных, как листья с дерева, и закруженных вихрем по необъятным просторам российским!

В июле месяце 1914 года, находясь у себя в деревне во Владимирской губернии, утром услышал я зычный голос гостившего у меня приятеля, Василия Сергеевича, — умываясь в коридоре, он говорил Леньке:

— Что ты, конопатый черт, врешь! Какая война?

— Чего — «врешь»?.. — отвечал Ленька. — За карасином ездил на станцию — так там все говорят, что война вот уже три дня идет.

Я наскоро оделся и вышел в коридор.

Василий Сергеевич вытирал лицо полотенцем.

— Какая война? — спросил я.

— Да вот Ленька говорит, что на станции узнал.

— Ленька, — кричу я на террасу, — какая война?

Ленька не откликнулся и продолжал накрывать на террасе стол к чаю.

— Какая война, что же ты молчишь? — крикнул я еще раз.

— Да вот на станции говорят — солдаты уж едут с товарным. Я и сам видал.

— С кем война-то?

— С турками, говорят. У нас завсегда война с турками…

На террасе собрались приятели. Дарья принесла самовар.

— Дарья, — спросил я, — у вас в деревне говорят про то, что война объявилась?

— Нет, не слыхала, — ответила Дарья. — Сторож Семен говорил, что война началась, а где — кто ее знает.

— А вчерась, когда вы ушли, уже темнело, — перебил ее Караулов, — на Глубоких Ямах у меня донное удилище прямо гнет. Так вот линь прямо у самого берега сорвался, фунтов на двенадцать… Вы подсачек-то унесли, а руками нешто его возьмешь…

— Двенадцать фунтов! ну, это ты врешь, — оборвал его Василий Сергеевич, — я ведь видел: с фунт был, не больше.

Караулов обиделся и замолчал.

— До чего все охотники врать любят, — сказал Юрий Сахновский. — Ни один не может, чтобы не соврать… Двенадцать фунтов и фунт — разница!

— А вот Ленька говорит, что на станции слышал, что война. Это посерьезнее, — сказал я.

— Да, — забеспокоились приятели, — это, должно быть, не врут.

— Ленька! — крикнул я. — Поди-ка сюда.

Заспанный Ленька появился в дверях.

— Вот что, — сказал я, — поезжай-ка на станцию, сошлись на меня и спроси у начальника станции, у жандарма и у Казакова в трактире — с кем война и где. И правда ли, что везут солдат в товарных вагонах?

— Чего же… — ответил лениво Ленька, — я сам видел, как солдат и лошадей провезли в товарном. Солдаты песни поют, у их бубен с собой — веселые…

— А вы знаете, должно быть, правда война, — сказал Юрий. — Ведь мы сидим здесь, глушь, — ничего, конечно, не знаем.

В окно своей мастерской я увидел, как Ленька, стегая лошадь, выезжал из ворот сада.

За ним стлался проселок, пропадая в лесу. А за лесом, справа, голубела даль. И сразу что-то тяжелое вошло в душу… Какой покой!.. И неужели война?.. Зачем?

Слышу сзади голос Василия Сергеевича:

— Если правда, что война началась, то вам это все равно, а мне-то не очень. Придется идти. Хотя, конечно, у меня ревматизм, но все равно заберут — не посмотрят.

— И на твое брюхо не посмотрят, — обратился он к Юрию, — тебя возьмут. Ты еще молод. И Кольку — обязательно.

— Из-под пушек гонять лягушек, — засмеялся Караулов.

— Нет, извините-с… я бы сам пошел, только я вот близорук, ничего не вижу, а в очках нельзя — не пустят.

— «Пошел бы сам…» — передразнил его Василий Сергеевич, — какой волонтер, подумаешь!

Вскоре вернулся Ленька, и с ним Герасим Дементьевич.

— Ну что? — спросили мы.

— Уж пятый день война идет, — сказал Ленька, — на станции опять солдаты проехали.

— Да, это верно, — сказал Герасим.

— А с кем война-то?

— Да говорят — с немцами, а кто говорит — с австрийцами, а кто говорит — с венгерцами. А Казаков в трактире говорил, что мобилизация идет. Всех возьмут. Кольку Кольцова из Никольска забрали и Уткина из Любилок тоже. Помните, печника? Он печку у вас клал. Нарочно так сделал, чтобы в трубе-то выло. Потому, сказал, на чай мало дали.