Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Очень жаль, лучше бы не были…

Профессор задохнулся, выпучил глаза и вдруг жалостным голосом сказал:

— Нет, с вами разговаривать невозможно. Это жалкий спор. У вас в головах никогда и не жило даже смутное понятие о цивилизации.

— Как! — вскинулся Василий Сергеевич. — Как — не жило? Я строю дома — это цивилизация, в доме прекрасный клозет — это прогресс.

— Клозет? — растерялся профессор.

— Конечно, это прогресс, — сказали все.

— Нет, довольно. Я прекращаю спор. Теперь я вижу, с кем имею дело…

Профессор был вне себя. Мне стало жаль его, я вышел из-за стола и сказал Леньке:

— Алексей, подавай скорей жареных цыплят и скажи им, что утки дикие летят и все на реку садятся, недалеко, в болото… Не то они профессора уходят.

— А оно и верно, — ответил Ленька, — утки-то летят.

И, подавая к столу цыплят, сказал:

— Во уток-то сколько летит, на болото садятся…

Охотники сразу замолчали и посмотрели в сторону болота. Профессор глубоко вздохнул, достал бинокль и, тоже хмурясь и досадливо поводя плечами, стал смотреть вдаль…

После завтрака пошли на реку.

— Странная у вас компания, — говорил профессор, идя со мною рядом на охоту.

— Да ведь они нарочно говорят.

— Нарочно? Это возмутительно! У меня после этих споров все дрожит, и руки дрожат.

На болоте охотники разделились, и каждый пошел со своей собакой.

Профессор стрелял в вылетавших из осоки уток, и все мимо. Подошел ко мне, развел руками и сказал:

— Пуделяю. Это все они. Я не могу говорить с такими людьми…

Больше в этот день споров не было: с охоты все вернулись усталые и, молча поужинав, легли спать.

Наутро небо было дождливое. Чай приготовили в моей деревенской мастерской. За чаем были горячие оладьи, которые необычайно понравились профессору, и он продудел:

— Прекрасные оладьи! Феноменально…

— Оладьи — это вам не социализм… — сказал композитор Юрий Сахновский.

И пошло!..

Охотник Герасим слушал, молчал, мигая глазами, и потом спросил меня:

— Чего это? Чудно больно! Почто барин этот, профессор, что ли, на оладьи так серчает?..

— Рано, должно быть, наступит осень, — говорил слуга и приятель мой, Василий Княжев, глядя в окно моего деревенского дома на сад. — Ишь как березы пожелтели, а ведь только август идет. Ненастного много времени было. И сейчас все дождь.

— Эпоха такая, — сказал Коля Курин.

— Позвольте, — заметил охотник Караулов, — эпоха к погоде не относится.

— Скажет Колька! — промычал, кушая яйцо всмятку, Василий Сергеич. — «Эпоха»! А еще университет кончил! Вообще, мы живем во время, когда никакой эпохи нет. И очень хорошо, что нет. Жить гораздо лучше и приятней.

— То есть как это — эпохи нет, — заспорил Коля. — Эпоха есть всегда. Вот министра Плеве убили [216] … министра Плеве убили… — Плеве Вячеслав Константинович (1846–1904), министр внутренних дел (с 1902) и шеф отдельного корпуса жандармов. Активный сторонник русско-японской войны (1904–1905). Убит эсером Е. С. Созоновым. — значит, мы живем в эпоху, когда его убили. Эпоху делает человек какой-нибудь выдающийся. Так и вся история делится и на эпохи…

— А я тебе говорю, никакой эпохи нет! И очень хорошо. А то явится какой-нибудь сорвиголова, вот и живи при этом милостивом государе. Явится этакий Александр Македонский и начнет создавать эпоху… Война, тревога, разная чертоколесица… Вот тогда узнаешь!..

— Ну, заврался, Вася, опять, — сказал медленно Коля. — Эпоха-то Петра Великого была какая! Петербург выстроил! Окно в Европу прорубил, бороды у всех пообрезал.

— А вот при Иване Грозном борода была почет. Попробовал бы он тогда бороду отрезать. Грозный бы тогда ему показал.

— А ведь, правду сказать, бородатый-то благообразней. Солидней много, — сказал Василий Княжев. — У нас в Москве, в Замоскворечье, купцы-то все бородатые. Важные. Пустого разговора нет. Жены тоже у них богомольные. В доме чистота, ни соринки. А помните, Константин Лисеич, мы в Архангельске были. По Белому морю-то ехали оттуда в Сароку Пундугу [217] По Белому морю-то ехали оттуда в Сароку Пундугу… — Пандога — ныне поселок в Тюменской области, в Ямало-Ненецком автономном округе. , семгу ловили на удочку, там поморы-то тоже все бородатые. Тоже в доме чисто. Ну, и жены у них красивые, большие, дебелые. Вот если бы Николай Василич посмотрел. И-х, бабы хороши. Поглядели бы, так слюна бы пошла.

— Это с какой стати ты смеешь со мной так разговаривать? «Слюна бы пошла»! У меня никогда слюна не шла, что это такое?..

— Вы не обижайтесь, Николай Васильевич. Вот вы бороду не отпускаете. У бритых у всех нрав один: всё с бабами… А бородатые как-то не так. В них смиреномудрие есть. Совсем другой народ.

— Заметьте, — продолжал Княжев, — бритые втрое более говорят, чем бородатые. Бородатый голову опустит, молчит и что-то думает. Заметьте, бородатые и менее ругаются. Я на Волге был, так очень это заметно. У бородатых завсегда деньги есть, а у бритых верно, что нет.

— А ведь правда, — засмеялся Василий Сергеевич, — я заметил, что вот бородатые рыбу на удочку не ловят.

— Это верно, бородатого не увидишь на реке, чтобы рыбу удил.

— А Петр-то Великий, — поморщившись, сказал приятель Коля Курин, — бороды брил, потому что неприятно смотреть на бородатых солдат. Каша застрянет в бороде — неопрятно. Вот в кружке профессор Лопатин ужинал, так всегда в бороде яичница застревала. А уж какой знаменитый философ был.

— Что это вы с утра чушь несете? — спросил Василий Сергеевич.

— Чушь-то чушь, да не очень, — отозвался доктор Иван Иванович. — Вот я кончил медицинский факультет, значит, на парадной двери написал: «Доктор медицины, внутренние болезни, прием от такого-то до такого-то часа». Жду. Два-три пациента, и то беднота. Бритый я. А мне жена-то и говорит: «Вот что, ты, Ваня, отпусти баки, к тебе солиднее пациенты пойдут». И что же? Отпустил я баки — совсем другое дело вышло. Прямо полна приемная. Жена и говорит: «Вот видишь, хотя на баки твои мне смотреть противно, но зато у тебя пациентов много». Я подумал: что же это такое — ей на баки смотреть противно!.. Взял да обрился. И что же?.. Пациентов все меньше и меньше. Что вы по этому поводу скажете?

— Это эпоха такая… — процедил Коля.

— Действительно, у тебя баки на мочалу похожи, — сказал Вася Кузнецов.

— То есть как — на мочалу? — обиделся Иван Иванович и посмотрел на себя в зеркало. — Ничего подобного!.. А у меня лучшие пациенты. Отбою нет. Живу на Тверской, квартира в шесть комнат, лошадь своя. Вот вам и мочала!..

Приятели мои все рассмеялись.

— А жена-то как же? Примирилась с баками?

— Вот тут-то и история. Ничего не говорит. Только раньше у нас спальня была общая, а потом, когда отсюда приехал прошлым летом, так постель в отдельную комнату мне поставила… Я сразу подумал — это, должно быть, баки… Но врешь, думаю, я больше не обреюсь. Она молчит — и я молчу. Смотрю: стала меня заедать. Что я ни сделаю — все не так. А мне хоть бы что! Не обреюсь! Нипочем! Вот и все…