Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— А забыли Софью Павловну? — сказал ему охотник Караулов.

— Позвольте… — быстро ответил Володя, — позвольте… Софья Павловна полюбила другого, вот и все.

— Сразу так, в вагоне, через полчаса, полюбила севшего в вагон коммивояжера и слезла с ним в Ростове, оставя вас с носом? Ну, ну!..

— Какая тут тайна, — сказал доктор, — у того деньги были, а у Володи — ничего.

— В обсуждение таких вопросов я не вхожу, — взволнованно сказал Володя и ушел из комнаты…

— Философия это или не философия, а вот есть такая странность… — сказал серьезно приятель Вася. — Вот, видите ли, Земля наша — шар довольно-таки тяжелый, и висит он в воздухе и вертится. Но в том-то и дело, что ни на чем не висит и не падает… Находится эта Земля наша в некоем пространстве, и нет ему, пространству этому, ни начала, ни конца. И на этой самой Земле живем мы — люди. И понять этого самого — как все это устроено — не можем… И также не можем ничего знать вперед, что будет. Живем себе на этой земле, поживаем, а потом умираем. И этого тоже понять не можем. И живем мы на этой самой нашей земле, которая прекрасна и обильна, живем хорошо, но не очень… Ибо — ничем не довольны. Всегда ссоримся друг с другом и вступаем в драку, то есть воюем. Отнимаем друг у друга эту самую землю…

— Это верно, — согласились все, — это правильно.

— И сидим мы летом чуть не в рубашках… — перебил Юрий, — и едим в жару окрошку. А следовало бы выпить сейчас, когда спала жара, и закусить маринованным грибом рюмку водки. Только надо ее похолодить на погребце…

— Вот… с вами ни о чем дельном говорить нельзя, ни о чем возвышенном! Все профанируете! — рассердился приятель Вася.

— Чего вы, Вася правду говорит, истину. Правда, что никто и никогда этой тайны не узнает, — вступился за приятеля доктор Иван Иванович. — Скажите-ка, а кто создал-то все, ну-ка? А кто все сотворил?

— Ну, это уж ерунда, Иван Иванович, вернемся к Адаму!..

— А камень кто родит и землю? — не сдавался архитектор Вася. — Камень?.. А вы знаете, что камень растет?

— Ну, уж это ты врешь, — сказали все.

— Позвольте… но ведь это же доказано учеными…

— Вот тоже, — вдруг сказал Герасим, — ко мне барин из Москвы приезжал на охоту. Давно его что-то нет, не помер ли? Тоже был ученый, знать. Так вот грибы любил есть. Наберет, бывало, белых и сам жарит. Тоже любил рюмочку-другую выпить и грибом закусить. И говорил он мне: «Вот что такое, Герасим, гриб, никто из ученых не знает. Ягоды, репа, огурец — все известно. А вот гриб — никто не знает, как он растет, неизвестно, никто не видал. И понять нельзя — и не дерево он, и не капуста. Мы, — сказал барин, — ученые, агрономы, а не знаем. Да чего еще, он и на человеке растет. Много этого всего на свете, чего никто не знает. Вот что». А я ему и сказал: «А зачем, барин, все это надо знать?» Пословица говорит: «Будешь много знать — скоро состаришься». Заметьте, каждое новое место, на котором не был на охоте, тебе много заманчивей. Оттого — что не знаешь. Однова меня отец в Переяслав с собой взял. Так вот я рад был — озеро увидал. Хорошо озеро. А после того я часто там бывал по торговой части. Ну и привык — озеро и озеро. Я на него и не гляжу… Узнать хотят, все узнать. Много таких-то. Охота им узнать — как и что. И про соседа все узнать, и как ты живешь, — все ему интересно. А когда тебе плохо, то пожалеет малость. А вот когда хорошо, то расстроится. К нам в Буково человек такой пришел, ну и жить стал. Такой человек — ласковый, услужливый, хороший, тихий. В гости ходит, все про духовное говорит. А потом-то вышло так — он все выглядывал, укладку смотрел, куда деньги люди прячут, в какую кубышку, одежина у кого какая, где. Узнавал, выглядывал. А потом и обокрал всех. Видать, что самоучка был. Но все же в овраге его кончили…

Все чаще я вспоминаю Россию — вспоминаю не о трудах, огорчениях, неприятностях и несправедливостях, а все только о хорошем.

Больше всего возвращается память к природе, настроениям души среди этой природы и еще ко многому, что было в окружении жизни.

Вспоминаю также, как сразу там изменились жизнь при Временном правительстве.

Все так много говорили, спорили; притом — стуча почему-то рукой по столу или по плечу собеседника!.. И глаза у спорщиков вертелись, как колеса…

Говорили столько везде — на митингах и дома, что, мне кажется, все человечество, за все века, не сказало того, что одна Москва сказывала в те времена за час.

И только мои приятели-охотники, — потому ли, что они были не политики, — молчали. Будто их и не касалось все, что делалось кругом. И все они хотели уехать куда-нибудь поглуше в лес, на реку, к леснику на глухой хутор…

Императорский Малый театр объявил вечер «освобожденной России».

Это я и приятели мои пошли посмотреть.

Оркестр гремит «Марсельезу». Артистов — полна сцена. Во фраках… Артистки — в белых платьях. Поют на музыку «Марсельезы»:

Драматические артисты — Сумбатов, Головин. На сцене — пьедестал. Наверху Яблочкина, одетая боярышней, в кокошнике. На руках разорванные цепи. В одной руке серп, а в другой сноп ржи. В ногах почему-то лежит солдат.

Публика вся стоит.

— Пойдемте… — сказал мне на ухо приятель.

И мы вышли на улицу.

На улице народу было мало, и в окнах московских домов кое-где редко мерцал огонек.

— Доехала Москва… — сказал Сахновский.

— Да уж, — подхватил приятель Клодт.

Мы остановились в раздумье у фонаря на Кузнецком Мосту. Магазины давно заперты. Извозчиков нет. Забастовка.

Мы пошли к Василию Сергеевичу на Трубную площадь.

— А знаете ли что, — предложил я, — поедемте-ка в деревню.

Время было к весне. Таяли снега. Когда мы пришли к Василию Сергеевичу, как-то показалось скучно в его квартире.

— И впрямь, — сказал он, — едемте. Я буду собираться. Надо позвонить Павлу. Заеду к вам, собирайтесь, поедем на станцию, а там хоть — на товарный поезд. Надоело до чего в Москве, ужас!..

В три часа ночи мы уже ехали в теплушке по Ярославской дороге.

Когда отъехали от Москвы, как-то так радостно было, точно свалилась угнетавшая душу тяжесть…

Полная луна освещала весеннюю ночь. Прекрасны и таинственно отрадны были поля и леса, кое-где покрытые тающими сугробами снега.

Уже было утро, когда мы приехали к себе на станцию.

Солнце освещало верхушки большого соснового леса.

У буфетчика был чай с «ландрином» [213] ландрин — фруктовое монпансье. .

— А сахару что же, нет? — спросили мы.

— Посылал за сахаром в Ростов — не достали.

Подвод у станции не было. Идти пешком до дому далеко, да и реку как перейдем — неизвестно.