Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Это правда, в трубе у меня зимой здорово выло.

— Если с немцами война, — сказал Василий Сергеич, — то это благодарю вас. Это серьезная штучка. Это заберут.

— Вот недавно, у Ремжи, — сказал Герасим, — распилочный завод ставил немец, а недавно бросил. Так и недостроил. Уехал к себе в неметчину. Знать, знал раньше. У нас и начальник станции из немцев. Его Карл Иваныч зовут. Толстый. И пить здоров. Вот пьет, а незаметно. Мне буфетчик говорил — хороший человек Карл Иваныч — все жалованье у меня пропивает. Жена у него тоже немка — Эмма Августовна. Бьет его. Только где же: женщина — а он чисто гора! Не чувствует ничего. Вот к вам Пеге-то приезжал на охоту, он со мной ходил, так в деревне свинью увидит, остановится, долго смотрит. Любил резать свиней, колбасы делал. Меня угощал. У него уж всегда в ягдташе колбаса. И верно, хороша колбаса. А здоров ходить был. Сядем отдохнуть, прямо вынет бутылку водки и прямо мне дает — пей, Герасим. Прямо из бутылки, и сейчас же закуска — колбаса, а потом сам бутылку оканчивает, залпом. Три бутылки за охоту выпьет. Это, говорит, на охоте все переганивается — пользительно. По-русски-то он говорил нескладно… А вот, гдяди-ка, войну затеяли. А пошто?

Приехали в Москву. Ехали с вокзала, видели — ведут огромное количество лошадей солдаты. Мобилизация лошадей. В Москве все говорят о войне.

Ко мне пришел барон Коля Клодт.

— Ты же, — сказал я ему, — барон Клодт фон Ингенсбург, ты же немец.

— Что ты, Костя, — сказал мне Клодт, — я по-немецки ни слова не знаю.

Напротив меня вывеска — «Портной Ламм», у которого я шил платье. Пришел к нему. Он мне сказал:

— Я ведь немец. Возраст мой призывной. Боюсь, что меня вышлют из Москвы. Вот ведь выдумали войну.

И он, опечаленный, качал головой.

Вскоре запретили в Москве спиртные напитки и вино.

Помню, в ресторанах, кое-где, давали водку в чайниках с большой осмотрительностью. Появились лазареты и раненые.

Все женщины Москвы сделались сестрами милосердия. Раненых обильно кормили. Москвичи посещали лазареты, приносили солдатам еду, конфеты. Образовался лазарет Императорских театров на средства артистов. Лазарет театральный посетила Государыня императрица с дочерьми. Из коробки великие княжны вынимали золотые кресты с цепочками и надевали на шеи раненых…

Я присел на постель к одному кавалеристу. У него было очень славное лицо, и был он сильно ранен. Я спросил его, хорошо ли за ним ходят и лечат.

— Хорошо, — ответил он. — Закормили меня.

И вдруг приблизил голову ко мне и зашептал:

— Вот что, все хорошо здесь, и чувствую я себя лучше, только вот одно — барыня ко мне приходит, актерка, говорят, вот она меня зачитала! Похлопочи, чтобы она мне книги не читала. А то — прямо беда!..

Двадцать пять лет… Чего только не довелось увидеть моим глазам с тех пор! И мог ли кто-нибудь думать тогда — тогда, когда мы на третий только день узнали в мирной нашей России о войне, — каким страшным бедствием окончится она для моей многострадальной родины.

В былое время в России у меня было много встреч с разными людьми, и огромное число их были — спорщики.

Эти люди — по большей части с высшим образованием — были всегда в приподнятом настроении. И стоило завести при них разговор, как они тотчас же вступали в спор — они никогда ни с чем и ни в чем не были согласны.

Новая пьеса, музыка, литература, картина — все вызывало в них отклик, все волновало. Волновало так, будто от этого зависела вся их жизнь и вся их судьба. Они негодовали, таращили глаза, кричали, надрывались…

С раннего утра они были в беспокойстве — скорбели, бежали к знакомому приятелю жаловаться. Жены их — по большей части несчастные — тоже скорбели.

Спорщик любил, чтобы его выслушивали и непременно соглашались. Тогда он несколько успокаивался и снисходил, прощал… Эти люди тонули в заботах и беспокойстве: артист не так играет в театре, музыка не та — не годится; художник не так пишет картины — всё декаденты; политика — не та, правительство никуда не годится, все не так…

У этих людей от споров рты делались с годами как ящики — губастые.

У приятеля моего Коли выдвинулась нижняя губа вперед, у другого знакомого — тоже Коли, профессора, — к сорока годам рот сделался дудкой: в разговоре он как бы гудел из дудки.

Возвышенные, ищущие женщины льнули к ним и любили слушать их горячие речи, а курсистки в восторге визжали, — и роман в их жизни сменялся романом…

Романы были короткие, бурные… Про такого спорщика можно было сказать — пожар! Но их почему-то называли — «горящими»…

Мои друзья-охотники хоть и были тоже спорщиками, но другого толка. И когда приехал ко мне на охоту профессор Николай Петрович, у которого рот был похож на дудку, то приятели сговорились его подразнить и всё говорили — наперекор. Что он ни скажет — в ответ какая-нибудь чушь.

— А что нужней, — спросил во время завтрака на террасе Василий Сергеевич, — университет или Охотный Ряд? По-моему — Охотный Ряд.

— Еще бы, конечно, нужней! — подтвердил охотник Караулов.

Профессор сразу подавился окрошкой, уронил ложку, вскочил из-за стола и закричал:

— Это возмутительно! Такое невежество я слышу в первый раз.

Он водил глазами, ища сочувствия у доктора Ивана Ивановича и у других. Но все молчали.

— Ведь вы же интеллигентный человек, вы архитектор! — кричал он Кузнецову.

— А окрошка? — невозмутимо сказал Кузнецов. — Окрошку кушаете, любите окрошку кушать? Сами сказали: замечательная окрошка! В окрошке — телятина, сметана, квас, огурцы, укроп, где вы достанете? В университете? Нет-с… в университете не достанете-с… Охотный ряд, выходит, нужней.

— Постой! — сказал доктор, чтобы поддержать жар. — Окрошка! А вот когда вы обожретесь, университет-то и нужен. Доктор нужен. Я нужен. Впрочем, конечно, медицина это — наука… Это не какие-нибудь там филологи или юристы…

— Как!.. — закричал профессор. — Что значит «какие-то филологи»? Я — филолог! Медицина-то еще не наука, а историю надо было бы знать всему народу.

— Ну, это ерунда, — заговорил Сахновский, — в истории было столько хорошенького, что стоило бы и забыть, а не только изучать.

— Безобразие! — кричал профессор. — По-вашему, об Нероне [214] Нерон — Нерон (37–68) римский император (с 54), прославившийся своей жестокостью. В 59 г. повелел убить собственную мать. , следовательно, надо забыть, о Торквемаде [215] Торквемада — Торквемада, Томас (ок. 1420–1498), с 80-х годов XV в. глава испанской инквизиции (Великий инквизитор). забыть?..

— Конечно, забыть! — кричали все. — На кой черт их помнить?

— В на-зи-да-ние! И они же все-таки, они были…