Александр Кулешов - Белый ветер

— Позволь, — удивился Левашов, — он же в политотделе работает!

— Ну и что! Вот, говорят, недавно сделал доклад на тему: «Роль морально-психологического фактора в начальный период войны». Прямо на кандидатскую диссертацию тянет. Серьезно. Это не он сам, это политотдельские ребята мне рассказывали. Между прочим, — усмехнулся Шуров, — тоже мечтает к тебе с какой-нибудь инспекцией нагрянуть. «Он у нас один фронтовик, — про тебя говорит, — а мы все тыловые крысы. В Москве обретаемся, в штабах». Правда, и меня считал фронтовиком, мол, с опасными бандитами воюю, каждый день рискую жизнью. А я, между прочим, знаешь чем на Петровке занимался? В группе по розыску угнанных машин работал. Никаких бандитов и перестрелок.

Рассказывать о себе Шуров не любил. «Подумаешь, автомобильных воров ловить! Кинофильм «Берегись автомобиля» видел, ну вот и у нас такая же работа». С гораздо большим увлечением он повествовал о своих занятиях парашютизмом. И, узнав про музей воздушно-десантных войск в Рязани, воспылал желанием обязательно побывать в нем. Он слышал, что из многих городов приезжают туда экскурсии, и стал подбивать Левашова организовать такую, намереваясь присоединиться к ней.

— Слово даю, я тебя за это как-нибудь в Москве свожу в пожарный музей. Интересно, жуть! Вот уж где всякой всячины насмотришься!

Он и после усиленно играл на честолюбии Левашова, каждый раз напоминая, что тот просто-таки обязан организовать поездку в рязанский музей ВДВ, что это благоприятно скажется на его авторитете.

И однажды, не выдержав его напора, Левашов отправился к заместителю командира батальона.

— Что предлагаете экскурсию, лейтенант, это хорошо, — сказал майор Субботин, глянув на Левашова светлыми веселыми глазами. Был майор очень молодым, выглядел ничуть не старше Левашова. — Только экскурсия эта у нас давно предусмотрена. Ближе к Дню Победы поедете в Рязань с солдатами первого года службы. Остальные уже бывали там. У нас туда каждый новый набор ездит. Так что готовьтесь.

Весна выдалась ранней и быстрой.

Она словно громадным теплым языком слизнула снега и льды, выпила бурные ручейки, суховеем прошлась по полям и лугам. Почки на деревьях тоже возникали, набухали и распускались будто в замедленной съемке научно-популярного фильма.

А в мае все зазеленело, вовсю грело солнце, и впору было не то что без плащей, а без пиджаков ходить. За окнами призывно шумела листва, и по утрам уже не горластые грачи, а целые хоры разноголосых, звонких птиц будили Левашова и Шурова. Оба выскакивали на балкон и, ворча на тесноту, занимались зарядкой, каждый авторитетно и убежденно расхваливая свою систему.

Десантники по утрам тоже заполняли спортивный городок, где все аллейки и площадки были посыпаны песком, а снаряды сверкали свежей краской. Возле брусьев, перекладин, шестов, у штанг и гирь, у знаменитого, вызывавшего робость у новичков «верблюда» — повсюду стояли шеренги обнаженных по пояс солдат. Рельефно бугрились мышцы, а кое-кто успел уже покрыться загаром.

Левашов совсем освоился в роте и однажды удивил Шурова таким заявлением:

— Представь, каждое утро с радостью иду на службу. Люблю свою работу и скрывать этого не хочу!

— Молодец ты, — заметил Шуров. — А мне говорили, что только папа римский радуется, просыпаясь каждое утро и видя своего непосредственного начальника распятым на кресте.

— Кто эту байку придумал? Наверняка Андрюшка Розанов!

— Угадал. Он же кучу афоризмов, исторических анекдотов знает. Я тоже кое-какие запомнил. Понимаешь, неплохо блеснуть при случае.

— Лучше бы вы с ним другим блистали, — проворчал Левашов.

— Ладно, ладно, он у нас человек вообще ученый, а не только по части всяких там исторических историй.

Левашова радовало, что его отношения с офицерами роты складывались хорошо. С Власовым они попросту стали друзьями. Их дружба особенно укрепилась после случая на реке. Не суметь наладить отношения с Гоцелидзе мог бы только очень неуживчивый человек, настолько командир второго взвода был аккуратен, дисциплинирован, вежлив и исполнителен. К прапорщику Томину Левашов давно питал, как он выражался, «отеческую слабость». Он толком не смог бы объяснить, что привлекало его к этому беззлобному, симпатичному человеку, чуточку солдафону, но доброжелательному и заботливому к подчиненным командиру.

Что касается Кузнецова, тут дело было посложнее.

Кузнецов слыл человеком непростого характера, до жестокости требовательным командиром. Он не любил хвалить подчиненных и очень редко это делал. Зато не прощал даже малейших ошибок. Объяснял он свой принцип просто: если все хорошо, так зачем на разговоры об этом время тратить? А вот коль хоть в мелочах что-либо хромает, это никуда не годится, надо бить тревогу, немедленно принимать меры.

Кузнецов никогда не кричал, не ругался, никого «не разносил», но умел своим тихим внушительным голосом так отчитать провинившегося, что тот запоминал надолго. Зато даже скупая его похвала расценивалась чуть ли не как благодарность в приказе. Тем не менее солдаты любили своего командира роты. Каким-то шестым чувством они понимали, что в настоящем бою он будет таким командиром, о котором мечтает любой боец: хладнокровным, быстрым и твердым в решениях, уверенным, безгранично смелым и в то же время решительным противником бессмысленных жертв.

Влекло к нему солдат и офицеров также и то, что, отчитывая или даже наказывая подчиненных, капитан неизменно оберегал их от гнева более высокого начальства. Обычно он всегда брал всю вину на себя. Это стало притчей во языцех. Ходил анекдот, что однажды, встретив солдата инженерно-технической роты без пуговицы на кителе, комбат вызвал Кузнецова и отчитал его в таких выражениях: «Непорядок, ходишь с оторванной пуговицей, неужели пришить лень!»

У командира роты с заместителем случались столкновения и на почве того, что Левашов выглядел порой излишне мягким.

— Хотите прослыть добрым, — как-то раз сказал ему Кузнецов, — пожалуйста. Доброта — не порок. Но не надо быть добреньким. Это офицеру противопоказано.

Левашов нередко сознавал, что прав, но не всегда умел убедительно доказать свою правоту. Кузнецов же обладал железной логикой, и спорить с ним было нелегко.

Шло время, и Левашов укреплялся в своих взглядах, отстаивал их увереннее.

«Нельзя лишь взыскивать, не поощряя, — раздумывал он. — Человек, отлично делающий свое дело, вправе ожидать похвалы. На одного она, может, большого действия и не окажет, а вот для другого послужит стимулом. Это же азы педагогики: проступок должен быть наказан, старание — вознаграждено. Почему Кузнецов не может или не хочет этого понять?»