Александр Кулешов - Белый ветер

В ту пору Левашов еще болезненно переживал, получая такие вот взбучки от начальства. Вскипал и бросался исправлять допущенные ошибки. Со временем все вошло в норму, его отношения с людьми превратились в настоящую творческую работу, в интересные беседы, в поиск…

Вот эту его работу и отметил Цуриков в своем очерке, утверждая, что приобретенный при этом опыт, умение найти главное в общении с людьми, психологические навыки и многое другое помогли Левашову уверенно и твердо выбрать правильные решения в сложной обстановке борьбы с пожарами.

Так или иначе, очерк произвел впечатление даже на начальство. Начальник гарнизона, встретив Левашова, пожал ему руку, похлопал по плечу. Майор Субботин предложил поделиться опытом с трибуны гарнизонного совещания, а потом, притворно вздохнув, заметил:

— Вон когда чемпионов прославляют, они всегда про своих тренеров доброе слово говорят, а я газету до дыр протер, но что-то не нашел, чтоб ты меня поблагодарил. Конечно, растут люди, в знаменитости выходят, где уж тут о наставниках помнить…

Но чувствовалось: и он гордится тем, что про его батальон написали в центральной прессе.

То были редкие праздники.

Однако главным оставались хлопотливые будни.

Они складывались из политзанятий, комсомольских собраний, политинформаций, совещаний, работы с активом, с комсгрупоргами, редакторами боевых листков, с бюро, с пропагандистами; из постоянных проверок, наблюдений, похвал, строгих внушений и поучительных бесед; из поисков, находок и неудач, служебных радостей и огорчений. Буднями были занятия роты, на которых Левашов не только присутствовал, но и активно в них участвовал. Буднями были советы, а порой и споры с капитаном Кузнецовым, разговоры с командирами взводов, вызовы к начальству, срочные задания и задания повседневные…

Где они, рамки деятельности политработника? И существуют ли такие рамки?

Левашов любил эти будни.

Он отдавал им все свои силы и энергию. Но в них же черпал новую энергию и новые силы.

И потом, у него была Наташа. И он был по-настоящему счастлив! Когда он задавал себе вопрос, что же такое счастье — вопрос, который люди частенько задают себе, — то отвечал: счастье — это как сейчас.

С утра он шел в роту, иногда задерживался там допоздна на собраниях, совещаниях, репетициях ансамбля самодеятельности или просто за составлением какого-нибудь срочного документа. В выходные дни бывали дела, непосредственно связанные со службой, но бывали и неожиданные: приехали к сыну родители, хотят поговорить с Левашовым; жена офицера просит уделить ей время для беседы; шефы требуют, чтоб выступил в клубе или в школе…

Используя, как он выражался, служебное положение в корыстных целях, Наташа доставала билеты на любые спектакли, концерты. И они оба радовались этой возможности. Охотно принимали гостей — Шурова в первую очередь. Сами ходили в гости. У них завелись друзья: молодые семейные пары из гарнизона, да и офицеры роты нередко заглядывали на огонек.

Сначала Левашов немного удивлялся, почему Наташа никогда не приглашает к ним никого из подруг, с которыми работала в гостинице или из своего инструментального ансамбля, даже не познакомила их с ним, но потом в круговерти дней перестал об этом думать — бывают ведь люди, не желающие уравнивать сослуживцев с друзьями дома…

Часто они с Наташей мечтали о той поре, когда он прослужит несколько лет, поступит в академию и они на время поселятся в Москве.

— Ты не представляешь, какие у меня золотые родители! — восклицал Левашов.

— Представляю, — говорила Наташа, и глаза ее становились грустными — у нее-то самой никого из близких не осталось. — Ты мне столько рассказывал о них! Я ведь теперь с твоей мамой переписываюсь без твоего деликатного посредничества.

— Это как понять? — вскинулся Левашов. — Что значит деликатного?

— А кто тебя знает, — Наташа устремляла на него невинный взгляд. — Знаю я тебя, еще присочинишь что-нибудь…

— Я?! — возмущался он. — Это у вашей милости какие-то тайны от меня появились. Почему ты не даешь мне читать мамины письма?

— Нечего тебе в наши женские дела вникать. — Наташа помолчала. — Она меня любит, твоя мама. Правда?

— Еще бы! Я ей столько о тебе…

— Да при чем тут ты? — перебивала Наташа. — Был бы у меня другой муж, она меня все равно бы любила…

— Все шутишь, — махал он рукой. — А она тебя действительно любит. Во-первых, потому, что ты замечательная, во-вторых, потому, что я тебя люблю, в-третьих, потому, что ты моя жена, в-четвертых…

Наташа начинала заразительно смеяться. Он тоже прыскал.

Как-то они загорали на берегу озера. Он щеголял в сооруженных Наташей плавках (довольно непрезентабельных, но являвшихся предметом ее гордости), она — в каком-то удивительном купальнике, скроенном, по выражению Левашова, из половины носового платка.

— Уж лучше быть голой, — неодобрительно ворчал он, — чем в таком купальнике. По крайней мере не обольщаться тем, что на тебе что-то есть…

— Если б у нас существовала лига ханжей, — парировала Наташа, — ты наверняка стал бы ее президентом!

И, положив голову ему на колени, она поворачивала лицо к солнцу, надев темные очки и залепив кончик носа зеленым листком.

Каждый раз, когда позволяло время, они совершали на мотоцикле (который недавно приобрел Левашов) загородные выезды. При этом он был несказанно удивлен, убедившись, что Наташа не только имеет права и водит мотоцикл, но делает это не хуже, чем он.

Он расспрашивал ее, но она отшучивалась:

— Когда сдала, тогда сдала! Готовилась стать твоей женой. А офицерская жена должна уметь все: стрелять, водить машину, прыгать с парашютом, даже применять приемы самбо. Смотри! — Она ловко обвивала руками его шею, делала подножку, и они со смехом валились на траву. Он восторгался гибкостью ее тела, силой нежных рук, точностью движений.

Когда наступила осень, они начали уезжать километров за двадцать — тридцать по шоссе. Там забирались в увядающий лес и долго гуляли меж деревьев по мягкому лиственному ковру, вдыхая осенние древесные запахи, взявшись за руки и подолгу храня молчание.

Порой у Левашова портилось настроение. Это когда Наташа уносилась мыслями куда-то далеко. Он сразу улавливал такие моменты. Взгляд ее становился грустным, глаза — один карий, другой серый — словно подергивались дымкой. Она не слышала его вопросов… Где и с кем была она в эти минуты? Его охватывала беспричинная тревога, непонятная, тоскливая ревность. Он вспоминал того странного мужчину — ее начальника, приезжавшего из Москвы…

Обычно такая отрешенность ее длилась недолго. Она спохватывалась, начинала преувеличенно горячо о чем-нибудь говорить, смеялась, сжимала его руку, а иногда, остановившись и крепко обняв, целовала.