Збигнев Домино - Польская Сибириада

— Мне никто ничего не говорил.

— А в Волчьем польские бабы обо мне ничего не говорили?

— Нет. А что должны были говорить?

— Что говорить? Все Булушкино аж дрожит от слухов, что мой сынок — поляк! Теперь понимаешь?

— Не очень. Как это… поляк?

— Ну. Вроде я его с поляком прижила! Понимаешь? Так я сразу тебе скажу, что это святая правда! Разве это грех какой? Знаешь, кто из ваших его отец? Я только Дарье по секрету сказала. Не знаешь? Так я тебе скажу: Бронек Шушкевич!

— Бронек Шушкевич?

— Он самый! И никакого греха в этом не было. Любовь была, вот что. Когда у меня Бронька на квартире поселился, я уже два года вдовой была. Моего Леню, мужа, война забрала. Хороший муж был, упокой, Господи, его душу! Почти два года прошло… Ну и жили мы с Бронькой, как баба с мужиком живут… Потом и Броньку война забрала, а меня Боженька сыночком от него утешил… А дело у меня к тебе такое: я хочу Броньке письмо на фронт отправить, сообщить про сыночка. Хочу свой родительский долг исполнить, чтоб, когда крошечка моя вырастет, дай Бог ему здоровья, не корил мать, что его от отца родного в младенчестве скрыла. Да как тут напишешь, когда я адреса его на фронте не знаю, и по-польски не единого слова не знаю. Бронька в русском тоже не силен. Напиши мне, Сташек, письмо Броньке на фронт. Сообщим ему радостную новость, что сын у него родился. И что здоров сынок, и похож на него, как две капли воды. И что в метрике велю написать отцовскую фамилию. И что он поляк. И еще напишем, что Нюрка, то есть, я от него, то есть, от Броньки никаких там алиментов или еще чего не хочет. Чтобы он об этом не беспокоился. И еще напишем, что мы только с сыночком молим Бога, чтобы его пули на этой проклятой войне миновали. Ну, и если будет на то его воля, чтобы помнил, что тут в Булушкино, в Сибири, родился и скучает по родному тятеньке его маленький сыночек!

До сих пор еще не случалось, чтобы в Булушкино кто-нибудь из фронтовиков вернулся, раненый или инвалид войны. Об отпусках даже подумать никто не смел.

И только в самом конце зимы сорок четвертого года в деревню вернулись два инвалида войны. Первым пришел Иван Астафьев, довоенный управляющий совхоза. Вскоре после него вернулся Александр Погребихин, совхозный механик — золотые руки. Афанасьев потерял на войне один глаз и руку. Погребихину миной оторвало ногу.

На встречу Афанасьева сбежалась вся деревня. Людям все было любопытно: как он выглядит, что это за война такая, когда она, наконец, закончится, ну, и не встретил ли там Афанасьев случайно кого-нибудь из булушихинских свояков. Афанасьева, мужчину видного и не старого, заметно смущало его увечье: пустой рукав, заткнутый за пояс увешенной медалями гимнастерки, и черная повязка на пустой глазнице. Дети, две девочки-близняшки, не отрывались от отца. Вера, его жена, совхозный бухгалтер, на глазах помолодела и, сияя счастьем, ставила на стол скромное угощение. Впрочем, как тут было принято, гости тоже принесли, что могли. Пили, вспоминали, пели, плакали…

На встрече Саньки Погребихина тоже гостей хватало, Саньку все любили. Только некоторые бабы с ехидным удовольствием в тайне ждали, как теперь эта потаскуха Маруська в глаза мужу смотреть будет. А Маруська, как ни в чем не бывало, исполняла свою роль гостеприимной хозяйки, громко смеялась, без конца чокалась со своим Санькой. И чтобы всем показать, как она радуется его возвращению, так и липла к нему с шепотками и поцелуями.

— Вот Иуда, вот греховодница! — шипели возмущенные бабы, не забывшие, как Маруська в отсутствие Саньки бесстыже развлекалась с заезжим милиционером. Тем временем ничего не подозревающий Санька, счастливый и радостный, заливал в себя без всякой меры вонючий самогон:

Только через несколько дней, отправив детей к невестке, Санька заперся с Маруськой в хате и бил ее хладнокровно и безжалостно, пока не сломал об нее один из своих больничных костылей. Маруська громко стонала, но плакать и звать на помощь не решилась. И только их перепуганная собака металась по сеням и не знала что делать — выть или лаять…

Весной на Булушкино навалился голод. На всех. На людей и живущую рядом с ними живность. Старики вспоминали, что такого голода не было здесь с тридцатых годов, когда советская власть раскулачила крестьян, вымела из амбаров все до зернышка.

На этот раз война не только забрала всех мужчин, но и реквизировала все съестное. Из булушихинского совхоза в Тулун вывезли почти все зерно, картофель, свиней и коров на бойню.

Бабы ругали Абрамова, что он плохо управляет совхозом, отдает все государству, а в совхозе не оставляет ничего. Погреба и амбары пустовали. Лошади с осени овса в глаза не видели. Оставшиеся после мясозаготовок коровы, подкормившись летом на пастбищах, теперь на скупых порциях сена из лесных копенок буквально валились с ног. Свиньи без картошки и отрубей дохли с голода. И, что самое страшное, у людей кончилась мука на хлеб. Для польских семей на хуторе, которые жили только тем, что получали в совхозе, это была настоящая катастрофа. А тут еще и продукты для столовского супа закончились.

Полякам вспомнился страшный голод в тифозных бараках в Калючем. Вернулась куриная слепота. Едва держащиеся на ногах люди выплевывали зубы из кровоточащих, разъеденных цингой десен. И так же, как в Калючем, слабостью голодающих тут же воспользовалась малярия. Ребятня целыми днями блуждала по окрестным лесам в поисках съедобных клубней саранки и черемши. Люди бродили по чуть оттаявшей совхозной стерне, и каждый полусгнивший прошлогодний колосок с парой зерен был для них ценной находкой. А еще кому-то из голодающих пришла в голову идея искать картошку на перекопанных осенью картофельных делянках. Выкопанные из промерзшего грунта картофелины были крошечные, мороженые, подгнившие. Ну и что! Было бы побольше! Размороженная картофельная масса чернела и начинала вонять.

«Мы не нюхать это будем, мы будем это кушать», — пробовала шутить Броня. Она промывала гнилушки дочиста, толкла в сыром виде в ведре и пекла в печи лепешки. Испеченные, они белели от крахмала, были сладковатыми на вкус, и хоть несло от них гнилью, голодный желудок можно было набить.

Броню мучили приступы малярии. Страдал вечно голодный Тадек с запавшими огромными глазищами, со струпьями на голове. Сташек ни о чем, кроме еды, не мог думать. Сам голодный, он мучился еще тем, что не может накормить хотя бы младшего брата. В тайге без оружия полякам делать было нечего, ловить рыбу было еще слишком рано.

В деревне разъяренные бабы ворвались как-то в контору, обругали не просыхающего от пьянства Абрамова, отобрали у него ключи и в поисках еды обыскали все совхозные погреба и амбары. Не нашли ничего, кроме пары пудов зерна да нескольких мешков подгнившей картошки.