Збигнев Домино - Польская Сибириада

— Как же это? Даже на посевную этот пьяница ничего не оставил?

— Что же мы сажать будем, что сеять?

— Давайте сюда Зинку! Она бригадир и к тому же партийная, они вместе с Абрамовым тут совхозом руководят.

Но Зинка, почуяв недоброе, куда-то скрылась. Бабы со злости повыбивали окна в ее доме.

— Так ей и надо, заразе! Командовать рвется, язва! А это за Верку, которая из-за нее в тюрьме гниет!

Еще немного, и женщины разграбили бы местный магазинчик, если бы не продавщица Нинка.

— Вы что, бабы, с ума посходили? Грабить собираетесь? Да что я от вас тут могу прятать? Остатки соли? Пару бутылок водки? Пожалуйста, заходите, хватайте все, только бы потом жалеть не пришлось!

Женщины остыли, устыдились. И может они спокойно разошлись бы по домам, если бы со стороны коровников не примчалась запыхавшаяся Нюрка.

— Бабы, спасайте! Пьяный Санька ворвался с ружьем в коровник и коров убивает!

— Боже мой! Санька коров убивает?

— С ума сошел парень! Чем коровы-то виноваты, сами еле на ногах держатся от голода.

— А где Маруська?

— В нее, суку, пусть стреляет!

— Бегите кто-нибудь к Ивану Афанасьеву, сами с пьяным дураком не справимся…

Пока бабы добежали до коровника, Санька Погребихин успел застрелить двух коров. И в порядке исключения был почти трезвый. Бабы остановились, как вкопанные. Санька, опираясь на костыли, спокойно сворачивал самокрутку.

— Ну, чего глаза вылупили? Я специально молодых яловок выбрал, не стельных.

Убитые коровы лежали у двери. Хоть стрелял он из берданки, крови было немного. В дверях появился Астафьев.

— Саня, ты что тут натворил?

Погребихин поправил костыли, сплюнул окурок.

— Не за то, Ваня, на фронте наши булушкинские парни жизнь отдают, не за то мы с тобой кровь проливали, чтобы наши дети тут с голоду дохли. Нет моих сил больше, на это смотреть…

Вскоре после этого пьяный управляющий Абрамов утонул в половодной Золотушке. Абрамов, когда трезвел, не мог смириться с катастрофой, свалившейся на его совхоз. Терял голову оттого, что идет весна, а зерна на посевную нет. Надумал он немедленно ехать в Тулун, может там окажут помощь. Надумал, и никто не смог его от этого отговорить. Как-то солнечным утром выпил стакан водки для куража, сел на свою Буланку и на глазах почти всей деревни решил вброд перебраться через полые воды Золотушки. Уже почти у противоположного берега подхватил их мощный водоворот, и лошадь вместе с седоком ушла под воду. Через секунду Буланка вынырнула, но уже без седока, и выкарабкалась на берег. Так и утонул Абрамов. А обезумевшая от страха Буланка несколько дней бегала по тому берегу, ржала, пока половодье не спало, и ее не привели обратно в деревню.

Абрамова заменил фронтовик Иван Астафьев. Когда реку уже можно было перейти вброд, Астафьев привез из Тулуна немного зерна и картофеля для посадки. И пару мешков муки на хлеб.

А другого фронтовика, Саньку Погребихина, за убой коров арестовали. Учитывая его тяжелое увечье, фронтовые заслуги и то, что ни кусочка мяса себе не взял, все пошло в столовую на прокорм всего голодающего совхоза, получил Санька всего два года лагерей. Конвоировали его два милиционера, в том числе Ковалев, который гулял с его Маруськой, пока Санька был на фронте. Санька, хоть для куража выпил, был трезв, побрился и на гимнастерку нацепил две фронтовые медали. Перецеловал своих многочисленных детишек в белобрысые головы и без посторонней помощи вскочил на повозку.

— Ну, земляки, до встречи! За меня не бойтесь. С фронта вернулись, и из каталажки вернемся!

Бабы всплакнули. Дети бежали за подводой. А Маруська в голос причитала:

— Ой, Санечка, отец родненький, кормилец наш единственный, что мы, сиротки, без тебя делать будем…

Потом вдруг начинала ругаться, смешала с грязью милиционеров, особенно яростно нападая на своего недавнего хахаля. Чуть не стащила его с коня. Ковалев отмахивался от нее нагайкой, а потом плюнул и пустил коня вскачь.

Новый управляющий собрал весь работоспособный народ на собрание. Пришли бабы и подростки. Афанасьев после возвращения с фронта продолжал ходить во всем армейском. Он и сейчас стоял перед собравшимися в гимнастерке, в армейских сапогах. Сташеку он представлялся деревом, отесанном с одной стороны: черная повязка на правом глазу, пустой правый рукав заткнут за пояс…

— Знал я, бабы, что плохи дела в нашем совхозе, но как присмотрелся, вижу — хуже некуда… Про трактор можем забыть — весь ржавый, частей не хватает. А если и починим — мазута все равно нет. А лошади какие в совхозе? Хуже, чем у цыгана на базаре; сил у них никаких, а надо плуг тянуть, землю пахать… Весна, бабоньки! Если что и посеем, черт знает, что соберем — уже на две недели с севом запоздали. Зерна — кот наплакал. Четыре мешка картошки на посадку. Ну что это?! Остается только сесть и заплакать. Да и от меня помощи мало, сами видите, что от меня после войны осталось. Ширинку себе сам застегнуть не могу.

— Наплевать на ширинку, главное, Иван, что там под ней осталось!

Смеялись бабы. Кривилось в улыбки изрезанное шрамами лицо Ивана.

— Ты, Иван, главное руководи нами правильно. Говори, с чего начинать, а уж мы как-нибудь справимся.

— Цены ты нам не знаешь, Иван Иванович. Видно, не слышал нашу новую частушку:

Мальчишкам Астафьев выделил лошадей. Сташеку достался Серко, спокойный и работящий пегий коняга. За плугом Сташека шла Нюрка. И без конца расспрашивала его о Бронеке Шушкевиче.

Сташек написал, как она просила, письмо Бронеку на фронт. Полевую почту Бронека он не знал, вставил номер почты отца. Но пока ответа от Бронека не было.

С письмом этим прицепилась к нему Гонорка Ильницкая:

— Правда, Сташек, что ты письмо от Нюрки Бронеку Шушкевичу написал?

— Она попросила по-польски написать, я и написал.

— Вот б… русская! По всей деревне бегает, брешет, что найденыш ее, якобы, от нашего Бронека… Что она тебе велела написать?

— Пани Ильницкая! Что велела, то я и написал. Она просила никому не говорить, ну как я могу сказать!

— Даже мне не скажешь?

— А что мне говорить? Не мое это дело!

— Ну, ты только скажи — о ребенке написала ему?

— Пани Ильницкая!.. Ну, писала, писала!

— Вот зараза такая! Я ей напишу! Смотрите на нее, ребеночек у нее от Бронека!.. А ты тоже, хорош гусь, пишешь тут всяким, Бронеку на фронте голову морочишь…

Ночами приходилось пасти лошадей. Мальчишки делали это по очереди. Выгоняли их в сумерках, а пригоняли в деревню на рассвете, чтобы успеть на работу. Пасли лошадей чаще всего на заброшенных, поросших зерновым самосевом и сочным пыреем совхозных полях.

Наработавшись днем, уставшие лошади охотно трусили на ночной выпас, нетерпеливо пощипывая попавшуюся по дороге траву. На месте, пока не насытились, паслись спокойно. После полуночи собирались группами, клали друг другу на хребты морды и дремали. Изредка, напуганные каким-нибудь донесшимся из тайги шумом, фыркали и настороженно ржали. К рассвету просыпались и снова паслись. Хуже было, когда ночь выпадала дождливая, темная. Или туманная. Тогда пасущийся табун как будто терял ориентацию, беспокойно перемещался туда — сюда, почти не отдыхал и вполне мог потеряться в окрестности. А хуже всего в грозу, когда начинало греметь, сверкать, налетали вихри. В такую ночь напуганный табун дичал, мчался куда-то вслепую, рассыпался по окрестностям, терялся, калечился в тайге…