Збигнев Домино - Польская Сибириада

В полдень наступал получасовой перерыв. Отдыхали, как могли. Половина марта, день становится длиннее, солнце на чистом морозном небе ласковее. Ни ветерка. То тут то там сползет с дерева снежная шапка, заблестит сосулька. По капельке, по капельке, дает о себе знать приближение весны. Как же здорово усесться на ветви, прислониться к стволу, прикрыть глаза и подставить солнцу уставшее лицо! Когда идет снег, а в тайге он густой и пушистый, тогда короткие минуты отдыха проходят у костров. Не едят. Нечего. Некоторые научились собирать с лиственниц смолу и без конца жевать ее. Особенно молодежь. Смола наполняла рот горькой слюной, пузырьками стреляла на зубах, но голод не утоляла.

Седых, никогда не выплевывавший «серу», приговаривал:

— Голода смолой не обманешь, зато зубы вычистит, десны укрепит. От цинги полезно.

Зимней тайге, кроме дикого зверя, нечем накормить голодного и беззащитного человека. Разве что из-под глубокого снега выгребешь прошлогоднюю ягоду: пурпурную болотную клюкву или красную бруснику. На зверя ссыльным охотиться было не с чем. Жажду утоляли, слизывая снег из горсти. Бригадиру это не понравилось.

— Завтра возьму на складе котел. Кружки только понадобятся.

Эх, как же им пригодился этот закопченный, жестяной котелок! Разожгли утренний костер, поставили котелок на треногу и натопили в нем снег, вскипятили воду.

— Сибирский чай будем пить.

Удивились, когда впервые увидели, как Седых бросил в кипящую воду мелко сломанные веточки дикой малины и черной смородины. Было тут вдоволь этого добра на прогалинах, особенно в низинах у впадающих в Пойму ручьев. Сибирский чай приобретал темно-красный цвет и пах малиной.

— Витамины! — нахваливал Седых и громко хлебал дымящийся на морозе кипяток.

С той поры бригада Седыха каждый день чаевничала. А вскоре и все Калючее распивало сибирский, малиновый чай.

Смеркалось, догорали костры, когда бригадир отдавал, наконец, долгожданную команду:

— Кончай работу!

Изнуренные, голодные до колик в желудке и головокружения, брели они обратно в бараки. Некоторые сразу спешили к столовке, где уже ждал с посудой кто-нибудь из близких. Потом — в пекарню за ежедневной порцией хлеба. И только тогда уже в теплый барак.

Еще в эшелоне появились вши. И никак не удавалось избавиться от этой напасти. Прожорливые паразиты гнездились в волосах и складках одежды. Не помогала частая стирка белья в щелочи, которую готовили из древесного пепла, потому что не было мыла. Не помогало выбрасывание одежды и постелей на мороз. Ни пропарки в бане, ни прожигание на кострах, ни ежедневное искание. Вшей ничего не брало. И как будто этого было мало, так в Калючем в первую же ночь свалилась на них еще одна беда — засилье клопов! Старые лагерные бараки кишмя кишели клопами. После выселения заключенных оголодавшие кровопийцы только и ждали, чтобы наброситься на новые жертвы. Как только наступала темнота и люди укладывались спать, целые полчища клопов выходили на кормежку. Десантом приземлялись с потолка, лезли из щелей и щелочек в стенах, атаковали из-под нар. В бараках гнездились целые стада черных жирных тараканов, и хоть они тоже доставляли массу хлопот, целыми пригоршнями тонули в воде и супе, так эти хоть людей не жрали.

Все с нетерпением ждали воскресенья. В этот день был выходной. Завтрак выдавали немного позже, можно было чуть-чуть дольше поспать. А если сон не шел, так хоть полежать на нарах, попытаться на мгновение обо всем забыть, полентяйничать. А может, и помечтать. Хлеб выдавали в субботу вечером на два дня сразу. Кто сумел пересилить голод, у того на воскресенье оставалось побольше хлеба. Обед приносили в барак и ели в семейном кругу. В воскресенье ходили в баню, стирали, сушили, латали все больше рвущуюся на работе одежду, чинили как могли разваливающиеся размокшие сапоги, давили вшей и выкуривали клопов. После обеда шатались по баракам, навещали старых и новых знакомых, обменивались слухами и новостями.

По воскресеньям же, причем все чаще, ходили на похороны, хоронили в вечной мерзлоте сибирской земли своих покойных. Если смерть приходила к кому-то на неделе, его сосновый, грубо отесанный гроб ждал до воскресенья.

— Работа есть работа. Норма должна быть выполнена. А покойному и так ведь спешить некуда, — неизбежно решал комендант и отказывал в похоронах в рабочий день.

Хоронили умерших на краю тайги, на высоком, поросшем старыми соснами берегу Поймы. Из-под глубокого снега торчало несколько сосновых столбиков с выжженными крупными номерами. Это были могилы с номерами умерших в Калючем заключенных. Одни номера, без имени и даты смерти.

Первыми поляками, похороненными на кладбище в Калючем, стали две замерзшие девочки, Кулябинская и Чуляк, пожилая женщина из Львова, умершая на последнем этапе зимнего пути из Канска в Калючее, и девушка из Черткова, которую прибила падающая сосна.

Теперь, с приближением весны, все реже случались воскресенья, когда на кладбище не появлялся очередной католический крест. В ту первую зиму умирали в основном старые больные люди. Умирали, лишенные необходимой врачебной помощи, истощенные голодом и холодом. Из-за недоедания, отсутствия молока и витаминов, от холода, паразитов и грязи заболевали всевозможными болезнями и гасли, как свечки на ветру, грудные дети.

Гробы ссыльные сколачивали из необработанных сосновых досок, которые им самим приходилось нарезать на пилораме. Кресты ставили березовые. А на дощечках, прибитых к крестам, выжигали имя, дату смерти и просьбу о молитве. Труднее всего было выкопать могилу. Даже специально разложенный костер слабо помогал оттаять твердую, как камень, землю. Вечную сибирскую мерзлоту приходилось сантиметр за сантиметром, ком за комом вырубать топором. А могила должна быть глубокой, и не только как того требует традиция, но и для того, чтобы оголодавший лесной зверь не нарушил покоя усопшего.

На первые похороны приходило почти все Калючее. Ксендза среди ссыльных не было, поэтому они сами, как помнили и могли, отправляли христианскую службу. Бросали комок земли на крышку гроба, читали литанию и пели «Вечный покой». А когда кто-нибудь запевал: «Твоей опеке, Отец небесный, чада твои вверяют судьбу», никто не мог сдержаться. Плакали все: над усопшим и над своей каторжной долей.

Комендант Савин не разрешал, правда, хоронить в будние дни, но не запрещал ставить кресты, не мешал полякам в погребальных обрядах. И только его заместитель, опер Барабанов, неусыпно бдел за всем и за всеми.

Вскоре после приезда заболела Рашель Бялер, простыла еще в поезде. Кашляла, теряла сознание от высокой температуры. Циня каждое утро выходила с бригадой в тайгу. Бялер как специалист и мастер на все руки с рассвета до заката трудился в лагерных мастерских. С больной матерью оставался самый младший в семье, Гершель. Бялер где только не искал возможность помочь жене. Пошел в лазарет к фельдшеру, настоящего врача в Калючем не было. Фельдшера, невысокого полного мужчину в очках, поминутно сползавших ему на фиолетовый нос, звали Тартаковский, жил он когда-то в Ленинграде, а в Калючее попал осужденный за какие-то троцкистские преступления против советской власти. В Калючем отбывал ссылку как «враг народа», без права возвращения в Ленинград.