Николай Лохматов - Булатов курган

Дождь отбубнил свое. С реки налетел хилый, проснувшийся ветерок, затормошил мокрые листья, ветлы. Надя вышла из-под навеса. Гроза была уже далеко, у самого края земли. Там, на лобастых взгорках, грудами лежали иссиня-аспидные тучи. Временами они вспыхивали огнем. Гулко рокотал гром.

У перекрестка дорог стоял расщепленный молнией старый ветвистый дуб. Около него робко жались друг к другу умытые дождем березы. Листья на них были яркие, свежие, словно только что их обрызгали краской и она еще не успела обсохнуть и потускнеть. По низинам хлопотали ручьи.

— Стихия! — взволнованно проговорил Костя… — Впрочем, Надя, до вечера. Помнишь ветлу у плеса? После заката солнца жду. — Подобрав брюки, он запрыгал по грядам картофельного поля.

Надя надела светлое платье. Платье лежало складно, охватывало тонкую талию и клешем расходилось книзу.

Мысленно представляла Надя, как встретит ее Костя, что скажет. Вспомнилась их последняя размолвка, когда он отказался помочь завернуть к деревне коров. «Может, он по-своему прав?» — пыталась оправдать его Надя. И тут в ее ушах, словно в насмешку, прозвучали слова Петра: «Утечет, как весенний ручеек, и не увидишь как».

Проулком Надя спустилась к реке. Ветер донес едва уловимые звуки гармони. «Петька скучает, — решила она. — Знать, кого-то поджидает, уж не Нюську ли?» И ощутила, как сердце ее царапнула ревность. Парень начинал ей нравиться все больше и больше. Она нередко думала о нем, сравнивала его с Костей.

«К чему все это?» — отмахнулась от навязчивых мыслей Надя и стала прислушиваться к мелодии. Звуки то замирали, то оживали и трепетно летели над притихшими садами, рассказывая о какой-то гордой девчонке. Наде казалось, что песня эта сложена про нее. И она мысленно начала подпевать.

Солнце торопилось, пламенели верхушки ветел. Дорогу пересекали непомерно длинные тени.

У реки было безлюдно. Над водой качался жидкий туман. В зарослях, устраиваясь на ночлег, пискнула камышовка.

От ладиковского дома снова послышались жалобные звуки гармони. Невольно защемило сердце. «Где же Костя? Неужели спит? — размышляла Надя. — Не может быть…»

Мысли нарушил Нюськин голос:

— Кытя, кытя, кытя!..

«Взбалмошная! Овец распустила. Попробуй теперь собери».

Заплакал ребенок, завозились грачи на ветле и примолкли. На другом конце деревни залаяла собака. В зарослях защелкал соловей.

До ветлы оставалось несколько шагов. Надя остановилась, сдерживая дыхание. «Заметит или нет?» Ей захотелось, как в детстве, подкрасться сзади, закрыть ладошками глаза, пусть угадает, кто это сделал.

Навстречу Наде шел человек. «Костя!» — обрадовалась она и машинально стала одергивать складки на платье. С ней поравнялся Ребров. Согнувшись, он нес мешок. На плечи старика свисала трава.

— Что же одна?

— Так, дядя Игнат, лучше.

— Не боишься водяного? Смотри, сцапает. — Конюх хитро покашлял. — До молодых девок охоч он.

— Не суеверная я, дедушка Игнат.

— Ну гуляй, коли так!

У ветлы Кости не оказалось. Надя прислонилась плечом к толстому стволу, стала смотреть за реку. Было темно. Воде, казалось, не было конца. «Не пришел. Может, что случилось? Как поступить? А если заметят, скажут, ждет… Как не хорошо!»

Из мрака выползали черные тени. Припадая к земле, они наступали, близились. Надю охватил страх. Она зажмурилась и так стояла долго, стараясь ни о чем не думать. Вокруг тишина. Не шелохнулся куст, не плескалась в реке вода. Только слышалось, как заливался соловей, да порой доносилась грустная мелодия гармони.

«Может, прошло?» — Надя открыла глаза. Тени снова зашевелились, поползли. «Что с ним случилось? Чего я стою?» Она поспешно пошла вдоль берега. Сквозь гущу садов мерцающими звездами просвечивались огни. Где-то там дом Кости. Пересекла ивняк, стала подниматься к проулку. Через дорогу кралась кошка. Надя махнула рукой. Кошка, сверкнув глазами, стрельнула к кустам. Над крышами домов в глубине улицы темнели смутные очертания лозин. Сердце тревожно стучало. Надя остановилась. До ее слуха из-за амбара доносился приглушенный говор. Ее потянуло туда. Бесшумно ступая, она приблизилась к амбару, подошла к углу.

Из тополевой заросли вспорхнула перепуганная шорохом шагов птица и камнем упала за забор.

— Ты, Коська, не очень-то!.. Иль потерял что под юбкой? — узнала Надя голос Нюськи.

В ответ негромко, но смущенно засмеялся парень и тихо заговорил. Надя даже приподнялась на цыпочки, чтобы лучше слышать.

— Ты, Нюсь, не сердись. Я просто так, любя…

Под ногой у кого-то из них хрустнул сучок, и снова послышался насмешливый Нюськин голос:

— Какой ты, уже объясняешься в любви? Думаешь, тебе так и верят?

— Говорю об этом тебе только первой. Вот мои доказательства. — В тишине отчетливо прозвучал поцелуй.

— Иди ты к черту, охламон несчастный. Не на ту напал…

Надя как помешанная метнулась от амбара. Натыкаясь на кусты, она бежала, не отдавая себе отчета. Слезы катились по ее щекам. Грудь ломило. Хотелось кричать, но голоса не было. Кому бы сказать?! Кто бы мог понять ее?! Но кругом никого не было. В домах гасли огни. Затих на улице говор. Хрупкую тишину ночи ломали жалобные звуки гармони.

Работа не клеилась. Терехова то недобирала костяшку, то, наоборот, захватывала лишнюю. Счет путался. Приходилось сбрасывать и начинать заново. Она никак не могла отвлечься от своих дум. Кажется, рядом на этой скамье все еще сидит Кондрат. На коленях его лежит стопка потрепанных трудовых книжек в синих бумажных переплетах. Он огрызком карандаша проставляет в них цифры и складывает на свободный край стола. Пусть он и молчалив, а Татьяне Васильевне с ним хорошо. Солнце и то, кажется, светит ярче. Земнов ушел, и ясный день для нее потускнел, будто прикрылся туманом.

Счеты лежат в стороне. Какое сейчас дело до них Тереховой? Чем она виновата, что за свои тридцать пять лет жизни не встретила человека, который оценил бы ее? Разве она хуже других? Татьяна Васильевна достала зеркальце, заглянула. На нее смотрели широко открытые глаза: немного грустные, немного усталые. Пухлые щеки наливал свежий румянец. Полные груди распирали тонкую батистовую кофточку.

— Ну чем плоха? — подмигнула она. Подмигнула ей и та, что была в зеркальце.

Но на сердце не стало легче. Кому бы высказать свою горечь? А поймет ли кто? Возьмет да еще подымет на смех. Неотвязно преследовал мотив песни: