Крис Краус - I love Dick

Я впервые встречусь с тобой наедине. Одиннадцать недель назад я влюбилась в тебя и начала писать письма, которые становятся – чем? Я не рассказала тебе, как три недели назад ушла от мужа и в одиночку переехала на север штата Нью-Йорк. Но два дня назад я отправила экспресс-почтой манифест «Все письма – это письма о любви», который я адресовала тебе, я пишу в нем о заснеженном лесе, женском искусстве и поиске Первого Лица, поэтому я думала, ты уже знал. Ты не прочел его. Если бы ты прочел, говорил ты мне позднее, возможно, ты был бы менее жесток. Ты рок-н-ролльщик из Мидлендс. С чего я взяла, что тебе будут интересны эти темы?

Моя любовь к тебе была совершенно безосновательна, как ты сам подметил тем январским вечером в присутствии моего мужа. Пожалуй, это был единственный раз, когда ты рискнул высказаться, забыв о своем сексуальном таинственном безмолвии, том самом, что заставляло меня писать еще и еще. Но что именно значит «безосновательна»? Моя любовь к тебе основывалась на единственной встрече в декабре, которую ты в конце концов описал в раздраженном письме моему мужу как «теплую, но не то чтобы особенно душевную или выдающуюся». И тем не менее та встреча сподвигла меня написать больше слов, чем было номеров на том монтажном листе: двести пятьдесят страниц, и конца пока не видно. Что в свою очередь привело к аренде машины, к этой дождливой поездке по Трассе 126, к этому плану приехать к тебе домой.

Ты сказал, что в тот период своей жизни проводил эксперимент – никогда не говорить «нет».

Я сошла с самолета в семь, опьяненная теплым воздухом, пальмами и серотонином из-за джетлага, взяла в прокат машину и двинулась на север по Четыреста пятой. Конечно, я нервничала: это было словно следовать сценарию, который уже давно написан, и только концовка держится в секрете. Но я нервничала не как взволнованная школьница. Я нервничала, как это случается в темноте от ужаса. Еще и вырядилась ужасно. Слежу за дорогой, курю и переключаю радиостанции. На мне черные джинсы «Гесс», черные ботинки, переливающаяся серая рубашка, укороченная кожаная куртка, которую я купила во Франции. Я так и собиралась одеться, но сейчас этот наряд заставляет меня чувствовать себя тощей и немолодой.

Одиннадцать недель назад я следовала за твоей роскошной машиной по Пятой трассе в северном направлении навстречу этому «теплому, но не то чтобы особенно душевному или выдающемуся» вечеру у тебя дома с тобой и моим мужем. И в тот момент все казалось иным: дивным, пылким. Мы все сильно опьянели, и еще эти странные совпадения. В твоей гостиной стояло всего три книги. И одной из них оказалась «Тяжесть и благодать» – название моего фильма. На мне была подвеска в виде змеи, которую я купила в Эхо-Парке; ты рассказал, как на заднем дворе твоего дома снимали какое-то видео и вдруг, откуда ни возьмись, появилась змея. Весь вечер я разыгрывала роль Академической Жены, помогая вам с Сильвером жонглировать идеями, и потом ты упомянул книгу Дэвида Рэттрэя, и это было дико странно. Потому что весь вечер я ощущала присутствие его призрака возле меня, а ведь прошло уже два года, как Дэвида не стало. Ты посмотрел на меня и произнес: «Ты кажешься другой, чем когда мы виделись в прошлый раз. Будто ты готова открыться». Что я и сделала.

Тем вечером сильнее всего меня тронуло то, как легко ты признал свое одиночество. Это было так смело. Будто ты смирился с этим, как с ценой, которую ты заплатил за избавление от всего хлама в твоей жизни. Ты рассказал нам, что почти каждый вечер проводишь один – пьешь, размышляешь, слушаешь кассеты. Если ты уже решился на что-то, то страх перестает иметь значение. Ты был величайшим Ковбоем. А Сильвер и я, с нашей дешевой брехней из мира искусства, с нашими проектами, навыками общения, – мы были Жидами. Благодаря тебе я была готова отказаться от хитрости и напыщенности, освоенных мною за пятнадцать лет в Нью-Йорке. Я обабела. А ты был красив. Да выжжет все это пустыня.

И вот я снова еду к тебе в гости, одна, по Трассе 126, но что-то не сходится. Я не могу выкарабкаться за пределы своего тела, этого простецкого лица, худобы и озабоченности, втиснутых в эту взятую напрокат машину. Училка в кричащей одежде. Джинсы жмут. Хочется писать. Мне становится понятно, что максимально отдаленный участок синхронии – это страх и ужас.

Уже почти стемнело, когда автобус въехал в Четумаль. Вечер пятницы в этом городке, состоящем из пяти кварталов магазинов бытовой техники, посвящен шоппингу. Город построили для того, чтобы белизцы и гватемальцы (те, что зарабатывали слишком мало, чтобы отовариваться в Далласе или Майами) все-таки могли купить себе телевизоры в магазинах беспошлинной торговли. Положительные последствия гражданской войны? Я поймала такси до посольства Гватемалы, но оно было закрыто. Как и полагается, на окраине Четумаля расположилось огромное новое стеклянно-металлическое здание Музея культуры майя, в котором едва ли было на что посмотреть. Днем в автобусе я читала автобиографию лидера гватемальских повстанцев Ригоберты Менчу и думала о Джейн Боулз. Два разных вида неприкаянности, тревожности. Потом я заехала в отель, двадцать долларов за ночь.

На следующее утро я проснулась пораньше, чтобы прогуляться по Четумалю. Согласно карте, город находился на побережье. Автобус в Гватемалу отправлялся во второй половине дня. Я села на городской автобус, и время потекло медленнее. Пригородный Четумаль напоминал Мар-Виста – оштукатуренные бунгало и крошечные дворики, – разве что нигде не было автобусных остановок, водитель тормозил по взмаху руки. Спустя час и одиннадцать километров бунгало мелькали все реже и вдруг из-за поворота вынырнула бухта. Навевающее сон однообразие обернулось ослепительной голубизной воды, все частички воздуха стали сверкающей рамой. Побережье было заросшим. Я вышла из автобуса и пошла по заросшей тропинке в сторону прибрежного кафе в самом конце округлого полуострова, но кафе оказалось закрыто. Я охнула, увидев привязанную к столбу обезьяну. В итоге ко мне вышел мужчина и на английском рассказал, как, заработав денег в ремонтной мастерской в Америке, он купил кафе, этот кусок берега и обезьяну тоже. Обезьяна, казалось, не возражала. Я наблюдала, как она, сидя на корточках, выводит круги на земле. Ее пыльный мех был заляпан золой. Десять идеальных пальцев рук, сморщенные пальчики на ногах.

Дженнифер Харбери было тридцать девять лет, когда она встретила Эфраима Бамаку в тренировочном лагере повстанцев в гватемальских высокогорных джунглях. До этого момента ее жизнь состояла из одной выжженной, пыльной дороги. Из Балтимора в Корнелл. Из Корнелла в Северную Африку, а затем в Афганистан; с рюкзаком за плечами скитаясь по дальним уголкам этих стран без четкого плана. Она встречала палестинцев в изгнании. Она насмотрелась на нищету и задалась вопросом: кто-то непременно должен голодать, чтобы мы вели привычный образ жизни? Этот вопрос из разряда тех, что могут свести с ума. Он-то и привел Дженнифер на юридический факультет Гарварда во времена, когда быть феминисткой значило отказаться от жизни созависимой распиздяйки. Многие женщины самоутверждались с помощью карьеры в корпоративном праве. Но Дженнифер-плохая-феминистка устроилась в адвокатскую контору в Восточном Техасе, чтобы отстаивать права иммигрантов. Многие из ее клиентов были гватемальскими майя, которым грозила депортация. Люди из иного временного измерения – они терпеливо сидели на пластиковых стульях, излучая мощное и чудн о е обаяние. Дженнифер захотела узнать больше. В отличие, наверное, от ее коллег или от техасского адвоката, за которого она только-только вышла замуж, «люди майя умели жить в сплоченной коммуне. Они были очень скромны, очень милы и великодушны». Она едет в командировку в Гватемалу, чтобы обосновать прошение о предоставлении убежища для мелких крестьян, которых во время войны обворовало государство. В Гватемала-Сити Дженнифер знакомится с членами подполья и становится участницей движения. В 1989 году она пожинает плоды двадцатилетней блистательной карьеры активистки во время президентств Буша и Рейгана: видавший виды пикап, дешевая квартирка, счета за которую оплачиваются с одолженных или подаренных друзьями денег, договор с безвестным издательством в Мэне на книгу устной истории, записанную со слов гватемальских активистов и крестьян. Поскольку Дженнифер – девчонка, анализируя ее жизнь, мы не можем не измерять ту пропасть, которая простирается между ее великими целями и ее унылыми, путаными буднями. Даже в хвалебной статье «Нью-Йорк Таймс» ее называют «чудаковатой». «На самом деле, – рассказывает давняя школьная подруга Дженнифер через неделю после того, как Тед Тёрнер купил права на историю ее жизни, – она была непробиваемой ».