Крис Краус - I love Dick

Сотни маленьких рождественских гирлянд висели на кактусах перед твоим домом. Ты сидел у панорамного окна в гостиной: погруженный в свои мысли, ты то ли проверял студенческие работы, то ли просто притворялся. Ты поднялся, и, здороваясь в дверях, мы коротко чмокнулись. В прошлый раз, когда я была у тебя на ужине в январе, ты поцеловал меня в щеку, когда мой муж, Мик, Рейчел и двое мужчин из Гетти были в двух метрах от нас. Тот поцелуй излучал такую мощь, что я запнулась, проходя через дверь.

Тем январским вечером, когда все гости разошлись и мы втроем пили водку, Сильвер и я признались в двенадцати годах верности друг другу. Внезапно этот концепт показался таким ребяческим и абсурдным, что мы прыснули от смеха. «Да и вообще, – сказал Сильвер, – что значит верность?» В этот вечер пластинка Some Girls с девицами в остроконечных бюстгальтерах на обложке все так же стояла на виду. Я провела одиннадцать месяцев, пытаясь разгадать, было ли это случайностью или продуманным действием, и в итоге согласилась с Кьеркегором, что означаемое всегда просвечивает через призму ироничного означающего.

Но сегодня ты ждал меня в одиночестве. Я окинула взглядом гостиную и не нашла пластинку Some Girls . Это ты так отвечал на мое второе письмо, в котором я ставила под сомнение твой вкус?

Поцеловав, ты предложил мне сесть в гостиной. Мы сразу же начали пить вино. Еще не допив первый бокал, я рассказала тебе, что ушла от мужа.

«Хммм, – произнес ты участливо, – я мог бы и догадаться».

А потом я захотела, чтобы ты понял почему. «Взять хотя бы вчерашний вечер, – начала я. – Я встретилась с Сильвером в Нью-Йорке на ужине с сотрудниками французского отделения. Режис Дебре, ради которого все собрались, так и не объявился, и все были какие-то зажатые, напряженные. Я скучала, витая мыслями где-то в другом месте, но Сильвер думал, что я страдала из-за языковой неполноценности. Он взял мою руку и на английском обратился к Тому Бишопу, специалисту по Беккету: “Крис – заядлая читательница”. Ну вы СЕРЬЕЗНО? Разве Дэнис Холлиер говорит такое о Розалинде Краусс? Может, у меня нет репутации или карьеры, но я уже слишком стара, чтобы быть девочкой-фанаткой академического кружка».

Ты отозвался сочувственно: «Что ж, похоже, теперь игра закончилась».

Как мне дать тебе понять, что письма были самым настоящим из всего, что я когда-либо делала? Называя их игрой, ты отрицаешь наличие моих чувств. Даже если эта любовь к тебе никогда не будет взаимной, мне все равно хотелось признания. И я разразилась тирадой о Гватемале. Женственное соблазнение казалось мне порченым, к тому же я так просто не умела. Я знала только один способ достучаться до тебя, помимо ебли, – обмен идеями и словами.

Поэтому я попыталась легитимировать «игру», делясь своими мыслями о кейс-стадиз. В качестве модели я использовала забастовку на заводе «Кока-Колы» в Гватемале из книги Генри Франдта.

«Разве ты не видишь? – сказала я. – Это скорее проект, нежели игра. Каждое слово в моих письмах тебе – правда. Но в то же время я начала смотреть на них как на возможность наконец узнать что-то о любовных отношениях, о наваждении. Потому что ты напомнил мне о стольких людях, которых я любила еще в Новой Зеландии. Тебе не кажется, что можно что-то делать и одновременно это изучать? Если бы у проекта было название, то оно звучало бы так: “Я люблю Дика: кейс-стади”».

«Мм», – ответил ты не слишко воодушевленно.

«Смотри, – продолжила я, – эта идея зародилась, когда я вернулась из Гватемалы и прочла книгу Франдта. Он социолог, и его специализация – сельскохозяйственный бизнес в странах третьего мира. Франдт – структуралист и марксист, вместо того чтобы распинаться об империализме и несправедливости, он хочет найти причины. И причины не глобальны. Поэтому Франдт изучил все детали забастовок на заводе “Кока-Кола” в Гватемале в семидесятых – восьмидесятых годах. Он все записал на аудио. Большое можно понять только через малое. Похоже на американскую литературу от первого лица».

Ты слушал меня, твой взгляд блуждал между мной и бокалом вина на столе. Я видела, как то, что я говорю, таинственно и неоднозначно отражается на твоем лице… любопытство чередовалось с недоверием. Твое лицо напомнило мне лица адвокатов в стриптиз-барах, когда я, с широко разведенными ногами, рассказывала им буддийские сказки. Какой-то странный эпизод. Их это забавляло? Они обдумывали, на какую жестокость были способны? Ты слегка щурился, твои пальцы обвивали бокал. Все это придавало мне смелости продолжать.

(Дорогой Дик, я всегда думала, что мы оба стали мыслить политически по одной и той же причине. Без конца читали и так отчаянно хотели чего-то иного, что желали этого всему миру. Боже, я такая неисправимая оптимистка. Очень может быть, что энтузиазм – единственное, что я могу тебе предложить.)

«Чем специфичнее информация, тем вероятнее, что она станет парадигмой». Забастовка на «Кока-Коле» – парадигма отношений между мультинациональной франшизой и правительством принимающей страны. А так как Гватемала очень маленькая и все факты ее истории можно изучить, она становится парадигмой для многих стран третьего мира. Если мы можем понять, что произошло там, мы можем понять вообще все. Не кажется ли тебе, что самый важный вопрос звучит так: «Откуда берется зло?»

«На пике забастовки на “Кока-Коле” в 1982 году армия убила всех зачинщиков и их семьи. Адвокатов они тоже убили – и гватемальцев, и американцев. Упустили только одну женщину по имени Марта Торрес; они нашли ее несовершеннолетнюю дочь, выкрали ее и потом ослепили».

Приходило ли мне в голову, что пытки не самая сексуальная тема для разговора на нашем первом, нашем единственном свидании? Нет, ни разу. «Разве ты не видишь? Пересказывая каждый телефонный разговор, письмо, записку, каждую встречу, проведенную в период забастовок, Франдт обращает внимание на то, насколько будничным становится террор. Если бы Мэри Флеминг не продала свою франшизу “Кока-Колы” Джону Троттеру, ультраправому дружку Буша, забастовка могла и не произойти. Все события, связанные с ужасами геноцида, могут быть до тошноты похожими, но появляются они из единичного».

У меня все никак не получалось объяснить, какое отношение геноцид в Гватемале имел к ста восьмидесяти страницам любовных писем, которые я написала вместе с мужем, а затем вручила тебе то ли как бомбу замедленного действия, то ли как помойное ведро, то ли как рукопись. Но у меня получится, обязательно получится. Мне казалось, мы смотрели друг на друга с разных концов очень темного и пугающего котлована. Истина и препятствия. Истина и секс. Я говорила, ты слушал. Ты был свидетелем того, как я превращалась в безумную зануду – над такими издевался ты сам и все твое поколение. Но разве быть свидетелем не предполагает соучастия? «Ты слишком много думаешь», – вот что вы обычно говорите, когда ваше любопытство иссякает.