Валентин Крючков - На крутом переломе

Никанорову понравились мысли Осипова и, поблагодарив его, про себя отметил, что Осипова можно смело предлагать в члены завкома профсоюза вместо Лужбиной, а вслух предложил:

— Прошу, не стесняйтесь, кто еще желает высказать свои мнения.

— А у меня о молодежи разговор будет, — поднялся станочник пружинного цеха Липин, среднего роста, с гладко зачесанными назад седеющими волосами. — Дали мне ученика. Толковый парень, со средним образованием. Старался поделиться с ним всем, что сам знал. Получился вроде неплохой наладчик. Стал ученик работать с новым сменщиком. Заработок упал. Вижу, парень почему-то хмурый ходит. «Как дела?» — спрашиваю его при встрече. «Не буду, — говорит, — с ним работать. Одно мученье: приду на смену — заверяет, что все в порядке, а начну работать — станки наладки требуют. И вообще, ему бы с дубинкой за мамонтом бегать, а не на станке работать». Я к чему все это? А к тому, что нам, рабочим, особенно рабочим со стажем, надо думать не только о себе, но и о молодежи. Мы, старые производственники, повозимся, помучаемся, но опыт-то уже определенный имеется, поэтому пустим станок, дадим нужную цеху продукцию. И в заработке не пострадаем. А молодежь, что работает без году неделя? Не успеешь оглянуться, как уже не видишь новичка — уволился. Конечно, тут надо администрации и нам порезче быть со рвачами. Кудрин наш, на мой взгляд, тоже малость зазнался. А под крылышком у Ястребова его никто и никогда не трогал. Поэтому и стал он другим. Поверхностным, каким-то несерьезным. Пустомелей его зовут в цехе. И поделом. Он всегда: наобещает, а не сделает. Вот крышки, что на соляных ваннах. Они очень громоздки, а тепло не держат. Ванны у нас чистят раз в месяц. Вручную. Два человека со дна лопатами черпают окалину. Целый день черпают. А на Белорецком заводе очистка механизирована. И производится ежедневно. Надо и нам перенять этот опыт. Кудрину и вы говорили об этом. Однако до сих пор, кроме обещаний, ничего конкретного. Хотя для завода не плевое дело: такие ванны, а их больше, чем у нас, и в заготовительном имеются.

— Про крышки напомню Кудрину при первой же возможности, — успокоил рабочего Никаноров. — Обязательно.

Следующим, попросив разрешения сказать несколько слов, поднялся известный на заводе фрезеровщик Лукашин.

Выслушав его, Никаноров вспомнил, что видел Лукашина в президиуме собрания на заключении трудового договора, и портрет его в заводской галерее Почета. Спросил:

— Андрей Павлович, плашки вы делаете? Один?

— Да, я их делаю. Один.

— Это же непорядок. Давно говорил Яктагузову, что надо подумать о перспективе. Недооценивает. А все до поры до времени. Малейший сбой — и может получиться большой скандал. Кстати, — Никаноров посмотрел в глаза Лукашину, — и у вас, Андрей Павлович, личная просьба ко мне есть? Неужели и вы не устроены?

— Устроен, почему же, — вставая, отвечал Лукашин. — Но старость не за горами. Скоро пенсию оформлять начнут. А мы с женой вдвоем живем в так называемом финском домике. Тихо. Уютно.

— Участок есть при доме, — вставил реплику для пояснения зампредседателя завкома.

— Все верно, — согласился Лукашин. — И участок есть. И вода. АГВ недавно поставили. Но туалет во дворе. Ванны нет. А под старость хочется пожить, как люди. Ведь я на заводе около сорока лет. Комнатенку бы нам. Дом-то, честно говоря, великоват стал для двоих. А дети все поразлетелись. Своими семьями обзавелись. А дом у нас добротный. Ухоженный. Желающие в него, поди, найдутся.

— Спасибо, Андрей Павлович, за труд и откровенность. Мы подумаем о вашей просьбе. Самым серьезным образом. Не волнуйтесь.

Выговорились все, кто пожелал, высказали немало интересных наблюдений, оценок и предложений, и Никаноров, старательно их записав в свой любимый блокнот, большой, в кожаном переплете, был доволен. И вдруг, — вот тебе на! — вопрос, который, казалось, уже и не возникнет, особенно после того вступления, которое Никаноров сделал еще в начале беседы, — вопрос снова грянул как гром среди ясного неба.

— А все-таки, Тимофей Александрович, что планируется на заводе по улучшению жилищных и других социальных условий? Ведь мы в цеха вернемся, а люди спросят: есть ли у нас перспектива улучшить свой быт?

«А что им отвечать? — в напряжении думал Никаноров. — Скажу, что есть на самом деле». И неторопливо начал:

— У меня по жилью был разговор с министром. Он обещал увеличить средства. Письмо мы ему отправили. Далее. Сами, хозспособом, мы сформировали комплексную бригаду строителей, будем строить детсад-ясли, новый профилакторий на сто мест. В год в нем будет отдыхать по тысяче человек. Предстоит большая работа в пионерском лагере. Подремонтируем его и сделаем в нем бассейн. Этот самый бассейн на днях уже купили. В нем четыре дорожки по двадцать пять метров. Строители говорят, что за месяц смонтируют. Намечаем капитальный ремонт туристической базы, где число домиков для семейных увеличим, и одноместных комнат побольше построим. Оснастим базу новым оборудованием заменим мебель. Вся эта программа на предстоящую пятилетку будет определена в конце года.

Когда рабочие вышли, Никаноров, расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, прошел на свое место и, остановив свой взгляд на Молотильникове, сказал негромко, но четко выделяя каждое слово, будто старался, чтоб оно не вылетело, а крепко, прочно осело в сознании помощника по быту:

— На будущее учтите: вы мне помогать должны. По-настоящему, а не перекладывать свои вопросы на мои плечи. Вы кто: перестраховщик или бюрократ? Знаю, — Никаноров намекал на Ястребова, не называя его фамилии, — вы привыкли все по указке делать. И не хотите перестраиваться. Теперь, запомните, нас такая метода не устраивает. Да и жалоб на вас слишком много. Волокиту разводите по каждому даже незначительному случаю. Вы должны знать: решение принять — это тоже искусство. И присуще оно хорошему руководителю. Вы способны таким быть? Подумайте. У меня все. Можете идти.

Больше Молотильников к директору не приходил и даже заявление об уходе по собственному желанию передал не ему лично, как это было принято на заводе, а через секретаршу.

Оставшись один, Никаноров с удовлетворением и неторопливо посмотрел почту, подписал ее. А когда он вышел к заводскому скверику, то почувствовал себя опустошенным, разбитым. Ему хотелось поскорей прийти домой, принять душ и полежать после крепкого чая на диване, чтоб забыться и уйти от всех дел и забот. Он уже хотел было вернуться и вызвать машину, но неожиданно передумал: решил пройтись пешком, благо и жил недалеко от завода.

Шагая по тротуару, Никаноров с удовольствием вдыхал заметно повлажневший после дождя воздух, машинально, сам не сознавая зачем, порылся в карманах и в правом нащупал сумку, сшитую из болоньи, аккуратно свернутую и положенную ему женой еще утром, для того, чтобы по пути с работы захватить молока и кефира. Можно было попросить шофера, но не привык обременять людей своими личными заботами Никаноров. И вообще с тех пор, как у жены заболели ноги, все, что просила она сделать по хозяйству для дома, он делал сам. Много забот свалилось на его плечи. И никто на заводе не знал, что, по существу, главный инженер все домашнее хозяйство вел сам. И вот совсем недавно наступило то долгожданное время, когда ее подняли наконец на ноги. «И большущее, — подумал Никаноров, — большущее спасибо за это министру, который сдержал слово и помог устроить ее действительно в один из лучших санаториев отрасли». А когда вернулась оттуда — сколько радости было! И не только у нее самой. У всех родных. Никаноров даже с заседания парткома отпросился, чтобы вместе с сыном встретить жену в аэропорту. А теперь, через два месяца, она опять заболела. С ее слов, вроде гриппом. «Марине, — рассуждал Никаноров, — просто не везет. Наверное, что-нибудь прямо из холодильника съела или выпила. А признаться в этом не хочет».