Валентин Крючков - На крутом переломе

Кудрин радовался, что все напасти, обрушившиеся на семью в последнее время, миновали их пока без особо больших последствий. Тихо и вроде незаметно произошло возрождение к жизни самой дочери. Ее особенно приободрило, что ей дали небольшую роль в новой пьесе, которую готовил к постановке областной академический театр драмы. А вскоре о молодой актрисе, получившей свою первую роль в жизни, корреспондент молодежной газеты по заданию редакции стал готовить что-то вроде зарисовки или репортажа. «Пока, — делился он с ней своими планами, — окончательно еще не созрело, как подам все. Может, это будет репортаж с трех площадок. Или что-то в этом роде. Но мне надо набрать материала». В этих целях он несколько раз провожал Любу до самого дома. «Уж опять не любовь ли?  — с тревогой подумал Кудрин однажды, когда приехал из сада на своей машине и увидел их мирно беседующими на скамейке возле дома. — Зачем афишировать — пусть и деловые — эти встречи? Как бы опять чего не случилось. Знаем мы ваши сидения.» Однако Люба успокоила и сказала, что она один раз обожглась — больше этого не повторится.

Кудрин успокоился. Это длилось недолго. Вскоре в размеренную жизнь его дочери ворвался Борис Никаноров.

Прием людей Никаноров считал делом трудным, готовился к нему тщательно, понимая, что люди идут от крайней нужды, когда подопрет так, что терпеть им больше нет сил, а решить вопрос может только он, директор. Вот и в этот раз. Молодая пара — оба ладные, красивые — крепко расстроила его. Он сидел и смотрел на них, завидуя их молодости, тому, что им все только еще предстоит пережить, и внимательно слушал, наблюдая. Сколько было обиды, боли в их глазах, когда они, перебивая друг друга, рассказывали о своих мытарствах. Живут на частной. Снимают комнатенку в двенадцать квадратных метров, а платят за нее большие деньги. Он — вальцовщик, она — стерженщица. Оба учатся на вечернем отделении политехнического института. На занятия ходят поочередно. Сразу обоим нельзя: не с кем ребенка оставить. Стоят в очереди на жилье.

Особенно волновалась жена. Леной ее звали. Раскраснелась, распалилась и смело высказала все, что думала.

— Поймите нас, Тимофей Александрович. Никого из родных у нас нет. Мы детдомовские. Видим, что с жильем трудно. Но ребенка-то, нашего ребеночка, неужели нельзя устроить в продленную группу или в интернат? Мы уже сколько раз приходили к помдиректора. А он встретит, вроде поговорит душевно, обстановку раскроет и приглашает еще раз, дескать, может, что и подвернется. Ну что же это такое? Тимофей Александрович, помогите! Соседей упрашивать, чтоб с ребенком посидели, я больше не могу. — И она расплакалась.

Успокаивая ее, Никаноров налил в стакан воды, подал и сказал, обращаясь к своему помощнику по быту Молотильникову:

— В чем дело? Почему не решили? Ждали, когда ко мне придут? Посмотрите, подумайте. Тут особый случай. Потом мне доложите. Теперь о детском садике. Найдите место в течение недели. Хотя нет. Это слишком большой срок. В течение трех дней.

И когда молодая пара, светясь от радости, вышла, Никаноров посмотрел в список и увидел, что следующим идет станочник Осипов. Ступая по ковровой дорожке неуверенно-смущенно, даже робко, станочник подошел к столу, за которым сидел со своими помощниками директор. «Вот ведь как получается, — подумал Никаноров, — на рабочем месте человек орлом летает, грудь колесом, а тут официальная обстановка, наша бюрократия давит, лишает человека его достоинств, убивает в нем силу и смелость, делает забитым, униженно-просящим, хотя, конечно, и не всех. А кто дальше, за ним? — глядя на несмелого станочника, подумал Никаноров и посмотрел в список: опять идут уважаемые люди — старые производственники — еще семь человек. К сожалению, у всех один вопрос: улучшение жилищных условий. А что я им могу сказать? Фактически — ничего. Значит, тем, что посулю надежду, их не успокою. Все обстоит так, что на этот год никакой перспективы. Когда же мы решим жилищные вопросы? Вроде и строим много, а очередь как была в полторы тысячи человек, так и осталась. А в ясли, детсады — тоже желающих немало. Раз ничего толкового лично я, как директор, сказать им не могу, тогда зачем мне изворачиваться? Зачем? Надо всех вместе пригласить и откровенно поговорить с ними. Поймут».

Никаноров, усадив Осипова, попросил, чтоб зашли сразу все. И когда они появились, энергично поднялся и вышел им навстречу, поздоровался по-мужски, крепко, с каждым за руку, и предложил, очертив полукруг над столом, размещаться.

«Помы» и «замы» Никанорова тайком переглянулись: такого еще никогда в истории завода не было. «Перестройка» , — шепнул Молотильников на ухо соседу и хмыкнул.

С шумом рассевшись, рабочие так же неожиданно стихли лишь изредка покашливая, и не знали, с чего начать, а главное — кому. Они терпеливо потели, осваивались с непривычной обстановкой и знали, раз их усадили — значит разговор состоится.

Никаноров встал и, окинув еще раз взглядом вошедших, — некоторых он помнил с тех времен, когда еще работал начальником цеха, — негромко начал:

— Я посмотрел список, познакомился с вашими, пусть краткими, анкетными сведениями. Вижу, люди достойные. На заводе работаете долго — значит его патриоты. Буду с вами откровенен — скрывать мне нечего. Директором совсем немного. А вопросов и дел — море. Руководство завода, общественные организации принимают меры, чтобы завод начал выполнять план. Ежемесячно, систематически. Это для нас — самое главное. Будем план выполнять, значит сумеем больше средств перечислять на строительство жилья, детских садов и яслей, больниц и школ, баз отдыха и т. д. А пока этих средств у нас столько, что мы еле сводим концы с концами. Поймите меня правильно: вы заслуживаете самого лучшего, что положено человеку, а тем более рабочему. Поэтому давайте договоримся: как завод начнет с программой справляться — мы вернемся к вашему вопросу и рассмотрим его. Контроль поручим, — Никаноров посмотрел на пришибленно поникшего своего «пома» и назвал его фамилию: — товарищу Молотильникову. А теперь у меня есть предложение. Можно?

— Давайте, чего там. Разве мы не понимаем, — согласились рабочие.

— Я с удовольствием послушал бы каждого из вас, только честно и откровенно, о том, что нужно в ваших цехах, чтобы они лучше работали?

Не ожидая, что так повернет директор, рабочие смутились и молчали.

— Тогда поступим так. — Никаноров отыскал глазами наладчика Осипова и обратился к нему: — Вы пришли первым. Может, и начнете первым. Корпус у вас большой, неужели вам нечего сказать?

— Почему нечего? — возразил Осипов. — Сказать нам есть что. По-моему, надо с дисциплины начать. Что греха таить, на дисциплину наш Фанфаронов так не налегает, как на план. Хотя тут надо посмотреть, что первично. И манера его известна: на нас, на мастеров, на начальников участков кричит, громы мечет, всех старается запугать, как было в прошлые годы. Мы привыкли к этому. Внимания не обращаем. А Фанфаронов план гонит любой ценой. И вред тут налицо. Вред не текущий, а перспективный. Есть у нас Ванков — злостный прогульщик. Бывает и прогулов порядочно имеет, а в заработке не страдает. Почему? Это объясняется просто: прогуливает Ванков обычно в начале месяца, а к концу первой декады начинает «гнать проценты». Его просят поработать в субботнюю третью смену да выйти еще и в воскресенье. За выходные дни, вы знаете, платят в полуторном размере. Вот он и старается. Какая от этого его «старания» выгода заводу — судите сами. Был такой случай. Ванков вместе с приятелем, таким же выпивохой, включили в выходной день почти все автоматические линии участка. Только поспевают оттаскивать продукцию. Следить за исправностью станков им было некогда. Из каждой линии выжимали все, что можно, и до тех пор, пока не выходила из строя. И тогда они преспокойненько их выключали. Пришли мы на следующий день, а линии почти все разлажены. Вот к чему приводит рвачество. И никому до этого вроде бы дела нет.