Валентин Крючков - На крутом переломе

В магазине, как и всегда под вечер, оказалось совсем немноголюдно, зато и на витрине — кефир и сливки. «Будем довольствоваться тем, что есть», — мысленно успокоил себя Никаноров и, уложив бутылки в сумку, направился домой, изредка здороваясь с заводчанами, жившими в этом микрорайоне.

Уже без прежней усталости, чему и сам немало удивился, Никаноров поднялся на третий этаж и несильно нажал на белую кнопку звонка: мелодичную музыку он услышал, но шагов ни жены, ни сына не уловил. «Странно, — подумал Никаноров. — Видимо, Вадим убежал куда-то, а Марина, дожидаясь меня, наверное, уснула».

Не торопясь, порылся в кармане, вынул свой ключ на брелке, подаренном ему тренером Бориса, открыл дверь и прошел сразу в зал, где обычно в глубоком кресле, вытянув ноги и положив их на стул, смотрела телевизор жена, но в нем — никого. Лишь сиротливо стояли стул и кресло, а напротив, в телевизоре, виднелись их силуэты. Тогда Никаноров, уже нервничая и торопясь, обошел всю квартиру — пусто. «Даже Марины нет. Куда она, больная гриппом, могла уйти? Может, к родным уехала? Надо позвонить».

Никаноров направился к телефону, окинул взглядом небольшой столик, расписанный под хохлому, и на телефонном справочнике заметил конверт, обыкновенный, пятикопеечный, с памятником Максиму Горькому, и испуганно содрогнулся, когда прочитал сделанную на нем несколько небрежно надпись: «Т. А. Никанорову от М».

Почерк жены он узнал сразу, и тотчас зазвенело, застучало в висках, потом защемило, сжало как обручем сердце. Предчувствуя что-то недоброе, торопливо оторвал кромку конверта и стал лихорадочно читать.

«Милый Тимофей! Я давно задумала это. Но все не решалась. Долго мучилась сама, мучила и тебя. И не говори, что нет. А спрашивается, зачем? Зачем, если надежды на лучшее были такие мизерные и практически сводились к нулю. И вот поэтому теперь я пошла на крайнее: решила положить конец твоим мучениям и оставить тебя. Я не хочу быть балластом в твоей личной жизни, не хочу быть неполноценной женой. И не могу, да, наверное, и не имею права калечить жизнь человеку, который мне дорог как никто на свете. Любовь в том и заключается, чтобы вовремя уйти от человека, которому желаешь счастья. Я никого не виню, что все так случилось. Видимо, судьба моя такова. А от судьбы никуда не денешься. Все это лишь разговоры — делать свою судьбу самому. В жизни каждому предопределено уже заранее все, что он должен испытать и пережить. И если судьба закрутит, как она закрутила меня, вряд ли кто поможет, вряд ли дождешься хорошего. И тут ничего, как говорится, не поделаешь. Но, повторяю, я не виню тебя. Претензий к тебе за прожитые годы у меня не было. И не может быть. И лишь чувство, большее, чем благодарность, заполняет мою душу за то, что ты столько лет нянчился со мной. Стирал, гладил, готовил, мыл полы и всегда успокаивал меня ожиданием лучшего времени, в которое верил. И оно, это время, как мне показалось, недавно наступило. Оно все-таки было! Целый месяц! И мне казалось, что я будто заново родилась — такое это счастье быть на земле здоровым человеком! И какая счастливая ходила все эти дни, если бы ты знал. И передай при возможности, а она у тебя будет, мое огромное спасибо министру за эти восемьсот часов. Врачи меня в прямом и переносном смысле на руках носили, чтобы поставить на ноги. К сожалению, то улучшение, которое наступило, оказалось кратковременным. На днях я снова почувствовала, что мне трудно становится вставать с постели. И я притворилась, что заболела гриппом. А ты безропотно поверил этому, ведь я никогда в жизни ни в чем не обманывала тебя. И мне было стыдно за свою ложь. Я прошу тебя, прости меня! А сегодня я поняла, что вставать и ходить много не смогу. Вызывала врачей, делали уколы — все без толку. Они успокаивали меня, говорили, что главное, надо уметь ожидать, словно не знали, сколько я уже ожидала. Пройдет, дескать, время и, возможно, все образуется. Но я в это больше уже не верю. И первое желание, какое во мне вспыхнуло в этот момент — уйти из жизни, чтобы раз и навсегда покончить со своей болезнью, со своими мучениями. Без сомнения, так бы и поступила, если моим мужем был не ты, а кто-то другой. Это было бы с моей стороны подлостью. Еще какой подлостью! И это за все хорошее, что ты всю жизнь делал для меня. И, на миг представив, какие разговоры и пересуды вызовет моя смерть в ваших кругах, я испугалась своего желания и отказалась от него, решив поступить иначе: я уехала. Уехала далеко. И в том направлении, о котором никто не догадается. И адреса не оставляю. Буду писать вам сама. Береги детей. Теперь, что касается нашего брака — скажу одно: можешь считать себя свободным. Если вздумаешь подавать на развод — знай, я даю тебе его. Извини меня, пожалуйста, за такое длинное письмо. Но что поделаешь, хотелось выговориться. И писала я его три дня. Ведь это в последний раз. Все. Целую и обнимаю вас. Марина».

«Вот глупая, — рухнув в кресло, подумал Никаноров. — Ну что ты наделала, зачем? Кто тебя просил решать за нас, за всех? Ну зачем ты так? Зачем? Чего тебе не хватало? Неужели я что-то такое совершил, что дало тебе основания на этот нелепый поступок. Что теперь прикажешь делать с твоим письмом? Идти в партком, в завком? В известность я никого ставить не буду. Попрошу, возможно, предрика, как никак бывший коллега, чтоб милиции дал задание. А где ж ее искать? Куда она могла уехать? Надо обзвонить ее родных, может, кто знает, где она затаилась, спрятала себя от семьи, от своих самых близких, которые ей никогда лишнего слова поперек не говорили. А как же быть с детьми? Что им говорить? Собственно, не стоит выдумывать: дам письмо. Пусть почитают».

Никаноров посмотрел на часы: пора ужинать. Но есть не хотелось. Разве тут до еды, кусок поперек горла встанет. Надо быстрей браться за телефон, чтоб поискать ее у родных и знакомых. А как и что говорить?

Однако решения он принять не успел — раздался звонок. «Наверное, Вадим», — и Никаноров почувствовал, как к горлу подступило, и глаза его тоже повлажнели. Волнуясь, открыл дверь — в проеме стоял шофер с диспетчерской машины. И по тому, что шофер был бледен и тоже взволнован не менее, чем он, Никаноров уже понял: случилось еще одно и тоже большое «ЧП». По маленьким просил не беспокоить. И он не ошибся.

— Тимофей Александрович, в заготовительном взорвалась селитровая ванна.

«Все одно к одному», — с болью подумал Никаноров и вышел вслед за шофером.

Думая о выводе завода из прорыва, Никаноров понимал, что на одной технике, будь она наисовременной, далеко не уедешь. Можно вообще не подняться и быть в списке предприятий министерства, как и прежде, где-то в самом низу, если не заняться как следует главным — людьми. И прежде всего, даже не рабочими, а мастерами, которых Никаноров считал важнейшим звеном в организации производства. Их земная сила в том, что они непосредственно организуют производство, самих рабочих. От мастеров во многом зависит успех дела. Они должны знать все: и сколько людей у них, и сколько станков не работает, и сколько надо сдать, и за счет чего это сделать. Для рабочих мастер — и царь, и бог. Люди идут к нему со всеми своими вопросами и бедами. И он, не ожидая чьей-либо помощи и подсказки, должен решить их, помочь. Ценность его и состоит, в первую очередь, в умении самостоятельно принимать самые оперативные решения. Объективным и правильным с технологической и организаторской точек зрения решение может быть тогда, когда мастер детально знает всю обстановку на участке. Многих из мастеров он помнил в лицо. Знал их способности и то, что не все мастера отвечают сегодня стоящим перед ними задачам. Придется учить их, повышать уровень мышления. Именно для этого он и думал создать на заводе школу мастеров. И главное — надо избавиться от стереотипа в обязанностях мастера. Что тоже нелегко будет сделать: этот стереотип годами складывался. А как быть с рабочими? Нарушителей разного рода немало. Дисциплина на заводе не на высоте. Никаноров вспомнил свой разговор с председателем завкома: